Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
Но не успели гусары все разом, под звуки горнов, перейти на рысь, а заговорили наши пушки.
Ай да, Паулинов, ай да… пушкарский сын! Его орудия молчали во время атаки казаков. Ни разу не выстрелили с засеки. Хотя они могли бы очень хорошо помочь в жестоком противостоянии с черкасами. Но нет, не стал тратить зазря главное преимущество — неожиданность. И теперь в плотные — колено к колену — ряды скачущих размашистой рысью гусар ударили пушечные ядра. Небольшие — всего-то полфунта, а иные и вовсе четверть. Вот только когда оно врезается тебе в грудь, сметая с коня или хуже того — в землю, ломая скакуну ноги, отскакивая и ударяя следующего, они вовсе не кажутся такими уж маленькими и совсем не страшными, как когда лежат в зарядном ящике. Ядра сшибали гусар с сёдел, сокрушая прочные доспехи. Гордые всадники летели наземь, катились, не в силах подняться. Мимо мчались их товарищи, плотным строем, колено к колену, и несчастным, выбитым из седла гусарам, если они ещё были живы оставалось лишь скорчиться в позе зародыша, прикрывая руками голову и молиться, чтобы всё обошлось. А рядом падали товарищи и пахолики, ломая крылья, теряя перья. Трещали длинные копья, но не оттого, что преломились о вражеские доспехи, но потому что врезались в землю, выроненные потерявшими твёрдость руками.
Тут в дело вступили стрельцы. Давая один залп за другим. Их короткие шеренги быстро менялись местами. Выстрелив, они уходили назад, чтобы спешно перезарядить мушкеты. К ядрам прибавился настоящий град пуль.
Но гусары скакали через ядра и пули. Теряя товарищей и пахоликов, стремительно сравнивая ряды, они мчались неудержимой волной прямо на порядки стрельцов. Те успели дать последний залп, и взяться за бердыши, когда на них обрушился сокрушительный натиск гусарской конницы. Он оказался прямо-таки оглушительным. Трещало дерево ломаемых копий, кричали кони и люди, не разобрать даже кто где, сталь ударялась о сталь. Стрельцы отважно и почти отчаянно рубили бердышами гусар. Те, побросав переломанные копья, в первый миг атаки унесшие множество стрелецких жизней, взялись за сабли, концежи и жуткие клевцы-чеканы[1] на длинных рукоятках. Они легко проламывали головы, стрелецкие шапки никак не могли от них защитить. Но и наши воины дрались отчаянно и держались стойко. Бердыши собирали кровавую жатву, валя наземь гусар. Иные из стрельцов били по лошадям, целя в морду и в шею, стремясь не столько поразить, столько напугать животное, заставить отступить даже против воли правящего железной рукой всадника.
— Не удержимся, — покачал головой Мезецкий. — Собьют чёртовы гусары стрельцов.
— Ты не веришь в них? — глянул на него я.
— Уже гнутся, — заметил он, оказывая мне на те места, которые я, благодаря памяти Скопина, и сам отлично видел. Там строй стрельцов уже начали прогибаться, несмотря на глубину в пять-шесть рядов. — Скоро их ляхи продавят. Была бы первая атака, может они бы и отступились, но не теперь. Задет их знаменитый гонор, они ради него будут драться до конца и все костьми полягут, лишь бы себе доказать, что могут прорваться.
Я всё это видел и сам, но отчаянно хотелось верить в стойкость своих людей. В то, что они могут сдюжить, переупрямить, выстоять. Но нет. Надо смотреть правде в глаза. Быть может, в гуляй-городе или хотя бы острожке, они и смогли бы сдержать натиск польских гусар, но одних рогаток для этого оказалось мало. Где-то их сумели растащить, где-то переломали, а в иных местах просто оттеснили.
— Стрельцы отойдут к засеке, а потом и посаду, — кивнул я. — Нам надо будет прикрыть их. Готовь людей, Даниил.
Колборн был здесь же, и я отдал ему тот же приказ. Поместные всадники и рейтары готовились к новой атаке.
Страшнее отступления под натиском вражеской конницы нет ничего на войне. Где-то стрельцы отходили более-менее организованно, под крики десятников с сотенными головами. Где-то, что греха таить, просто бежали, бросая бердыши и срывая с себя перевязи-бандольеры[2]. Как бы то ни было, но строй рассыпался, больше никто не оказывал сопротивления гусарам, и те сперва мелкими ручейками, а после настоящей рекой ринулись внутрь.
— Вот и настал наш час, — выдал я первое, что пришло в голову, и добавил: — Дерзайте, братья! — вспомнив, может к месту, а может и нет всё тот же мультфильм «Лебеди Непрядвы».
И мы ударили во фланг вражеской коннице. Удар наш не был таким уж сокрушительным, однако мы сумели сбить врагу нарастающий темп атаки. Далеко не все гусары ещё миновали плетень, и мы смогли перехватить самых измученных долгой и жестокой рубкой со стрельцами. Копий у них, конечно, не осталось, в ход пошли сабли и концежи. Рейтары Колборна дали нестройный залп из пистолетов, и пошла рубка. Она была столь же отчаянной и, наверное, ещё более жестокой, чем со стрельцами.
Снова мелькали чьи-то лица, закрытые шлемами, оскаленные и перекошенные, гневные глаза. Снова я рубил, отбивал удары и бил в ответ. С кем-то лишь обменивался ударами. С кем-то дрался до конца — неизменно выходя победителем из схватки.
Каким чудом нам удалось оттеснить гусар и спасти стрельцов даже не знаю. Однако как-то сумели. Но и враг не сидел сложа руки. Кто-то с той стороны сумел организовать гусар для новой атаки, и мы не успели отступить к засеке, когда они ударили на нас.
Впереди нёсся лихой всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых, но явно добрых доспехах. Ему, как и другим гусарам из первых рядов успели принести новые копья, и они стали страшной силой. Не преломив их, гусары прошли через поместную конницу, в считанные минуты рассеяв её. Остановили их натиск рейтары Колборна. Кое-кто из них успел перезарядить пистолеты, и палили теперь почти в упор — с убойной дистанции. А после пускали в ход тяжёлые палаши. Они дали нам с Мезецким время собрать рассеянную поместную конницу, и мы снова ударили гусарам во фланг. Опрокинуть, конечно, не смогли, но всё же зажатым с двух сторон полякам пришлось туго.
И тут на меня вылетел тот самый всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых доспехах, щедро украшенных золотом. Он попытался достать меня концежом, но я легко отбил его удар, толкнул коня каблуками, чтобы оказаться как можно ближе. На такой дистанции, где от его концежа не будет толку. Враг мне достался опытный, и хуже того, решивший драться до конца, не отделавшись обменом ударами. Он увёл коня в сторону, не давая мне приблизиться. Снова ткнул концежом, и весьма ловко — клинок проскрежетал по юшману, разорвав и без того превратившийся в лохмотья опашень. На боль я не обратил внимания, ударил в ответ, целя в голову. Противник уклонился, но клинок прошёлся по наплечнику. Бил я изо всех сил и поляка перекосило в седле. Развивая успех, я атаковал снова, кольнув коня шпорами и заставив его буквально наскочить на более крупного гусарского скакуна. Тот отмахнулся от меня концежом крест-накрест, заставляя уклоняться, не давая подобраться к себе, и снова тычок — стремительный, резкий, но ожидаемый. Я подался в сторону, пропуская длинный клинок мимо, а когда гусар дёрнул руку на себя, попросту зажал длинный и узкий клинок под мышкой. Мы замерли на мгновение, гусар тянул на себя рукоятку концежа, я же примерялся, как бы рубануть его по голове. Но прежде чем успел ударить, противник отпустил концеж, и попытался выхватить саблю. Не успел. Я снова заставил коня наскочить, и от души рубанул сверху вниз.
Гусара спас крепкий шлем. Он слетел с головы — видимо, от моего удара порвался подбородочный ремень. Но лицу гусара, откуда-то из-под волос побежали ручейки крови. Он покачнулся в седле. Наполовину вынутая сабля его звякнула об устье ножен. Я поймал его левой рукой за порванную леопардовую шкуру, что он носил на плечах, не давая упасть.
Гусары меж тем снова отступили за плетень, оставив на поле боя убитых, лежавших вповалку вместе с поместными всадниками и рейтарами Колборна. Вот тут нам пришла пора уходить.
— Все назад! — закричал я, хотя в этом и не был особой нужды, как и в других сигналах. Понимая, что третьего удара гусарской конницы нам не сдержать, все разом поспешили к засеке, уходя под прикрытие её пушек и засевших там стрельцов.
