Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
А это еще кто едет, еле в седле держится? Вот тебе и семейная жизнь. Кажется, Ильин. Похоже, он мне карбованец не отдаст. Ну твою ж мать! Вид у бедолаги был, как в той песне про не помню кого, который командир полка – левая рука плетью висит, башка лохматая тряпкой кровавой замотана. Паша толкнул в бок мирно сопящую жену и ткнул пальцем в окно. Где ж хоть какой командир? Прогрессор в десять секунд натянул штаны, выскочил из хаты и понесся искать Ляховского.
Из соседней хаты доносился скандал вперемешку с рыданиями. Паше было на это наплевать. Вон Крысюк вылез, курит с утречка.
– Да знаю, знаю, Ляховский за вербой, – махновец показал в дальний конец улицы.
– Как это – знаю? – Паша остановился.
– Было два разведчика. Так шо не беги, а иди додому та обуйся. Гранаты е?
– Три лимонки, – прогрессор понял, что стоит в луже. Большой грязной луже. Босиком.
– Сойдет, – Крысюк запустил окурок в лужу по параболе, – та не бойся. Пробьемся.
Паша побрел обратно.
Разведчик уже был устроен в шестнадцати подушках и напоен остатками самогона. А вот как накладывать лубки на сломанную руку, этого прогрессор не знал. Он же не доктор, в конце концов. Так что пусть женщины сами с ним разбираются.
Отряд сбился в кучу возле хаты коновала, злые, похмельные, зевающие. Ездовой ругался с Крысюком.
– Идешь в резерв, – Крысюк сплюнул под ноги сопляку.
– Не, – Опанас замотал головой так, что чуть не потерял фуражку.
– Без разговоров.
– Баб в погребе стеречь?
Крысюк кивнул.
– Идешь в резерв.
– Не пойду.
– От щас сниму ремня та дам як следует. Сопли подбери, – Крысюк взглянул на поганца чуть ли не с жалостью.
– Если село возьмут, то повесят. То долго, – Опанас почесал спину наганом, – а если стрельнут, то быстро.
Паша машинально чесал кобыле шею, ждал команды, и надеялся, что село все–таки не возьмут. Шестьдесят бойцов. Шестьдесят один, если Катрю считать. Нашла–таки Тарасенка пуля, не гульнут у него на свадьбе хлопцы. А Катря на убитого посмотрела, сняла с него ремень с наганом, себя подпоясала.
Махнул Ляховский рукой, двинулись кони разномастные шагом. А там и на рысь перешли. Идет лавой конница, смерть воплощенная. У кого сабля, у кого винтовка чи револьвер, у кого и гранаты. Хоть бы шрапнелью не дали, а то полетят кишки по полю. О, и граната полетела. Был солдат, а стал фарш. Рассыпаемся! Там пулеметчик засел! Хлестнула очередь, грохнулись бойцы в траву вместе с лошадьми. А кто это до нас прется? А мы тебя звали? Уже никто никуда не идет. О, еще парочка. Бегут, як дети до пирога. Хорошая штука граната! И тех двух уложила, и третьего зацепила. Аж жалко стало.
Дернулся Ворон да и выпустил браунинг. Довоевался. Теперь хоть с сынами своими увидится. Прижались повстанцы к земле, отстреливаются. Как бы пулемет заткнуть? Юрко уже попробовал добежать, земля ему пухом. Так ему хоть больно не было. Да шоб ты сдох, контра! Фуражку на щит положил, а сам лежит. Пропал выстрел. А Опанас – дурак, бо на такое повелся.
Паша лежал за еще теплым трупом своей кобылы и старался лишний раз не шевелиться. В ленте – двести пятьдесят патронов. Когда–нибудь они закончатся. Гранату бы кинуть, да только у него нет, да и далековато лежит. А если? Вон Палий вместе с лошадью коченеют потихоньку. Может, у него граната осталась? Вот и цель. Бедное животное. Лежит, уже не дергается. В седельной сумке – тьху ты. Шмат сала в тряпочке да чесночина. Паша тяжело вздохнул и принялся обшаривать еще теплого товарища. Не жрать ему больше сала. Спички. Мелочь, три копейки. И ничего больше.
Палий глухо матюкнулся, продолжая лежать носом в землю. Прогрессор поспешно отдернул руку.
– Тихо, тихо.
Паша осторожно выглянул из–за импровизированного бруствера. Может, удастся. Черт! Осечка. Паша нагло вытащил револьвер у товарища, благо тот не возражал. Ишь ты, мушка спилена. Прямо ганфайтер Шейн, а не махновец. Хоть бы не промазать. Прогрессор медленно и плавно нажал на спусковой крючок.
Пулемет заткнулся. А теперь и атаковать можно. Что, ваши благородия, не нравится? А штыком в брюхо? Григоренко вот штыком от двоих отбивается, патроны у него кончились, что ли? Вон кто–то в свитке из винтовки по золотопогонникам палит, и метко. И Опанас тут как тут, стреляет, будто на ярмарке по глиняным уточкам. Застрочил пулемет опять, да только не в ту сторону. И вовремя, а то многовато беляков пришло. Вы себе землю вернуть хотели – получайте! Всем хватит. Сколько времени прошло? Час? День? Месяц? Неужто закончилось?
Приняли бой, отбились. Будет воронам пожива, будет волкам обед. И урожай хороший будет, щедро кровью степь удобрена. Ходит Опанас по полю боя, врагов штыком добивает, не со зла, а патроны бережет, и по карманам шарить не забывает. Да и не он один – Григоренко тоже себе сапоги раздобыл, вышагивает, как кот между лужами.
Крысюк сидит возле пулемета, самокрутку сворачивает. И такая у него рожа довольная, что дальше некуда. Ординарец Ляховского нашел какую–то бабу. Ошибочка вышла, извиняемся, это сестра милосердия. Вот и занимайся делом, бинтуй раненых, медицинское сословие мы не трогаем. А работы тебе, дамочка, будет по саму шею. Татарчук подождет, ну подрало шкуру, ходишь да балакаешь – значит, не помираешь, сначала тяжелораненые. Нет, их добивать не надо. Вон уже и тачанку под для них нашли. Эй, студент, не стой столбом, а помогай. Досталось твоему дружку крепко, так не насмерть же, плечо прошило, крови много потерял, да контузило. Он у тебя вовремя лошадь на дыбы поднял, ей почти все пули пришлись. Давай, вояка, лезь осюда да садись поудобнее. Дома недели две полежишь – будешь как новенький.
А девку жалко, красивая была. Чего это она в бой так вырядилась, як на праздник – монисто на шее, платье новое. Земля тебе пухом, Катря. Нас мамка твоя поубивает – мало того, что махновец дочку спортил, так она вместо него и в бой пошла. Будете вместе волками бегать, контру грызть.
Фыркают кони, поскрипывает тачанка, ходит по рукам чей–то кисет – возвращаются повстанцы с победой. Паша сидел на высокой серой лошади, трофейная скотинка, с очень тряской рысью, зато выглядит – хоть на картину. Или листовку «Вступайте в красную кавалерию!» Прогрессор тихо клял свою удачу – то счеты, которые еле удалось сменять на десяток яиц, а в том десятке два тухлые и одно с зародышем. Какая ж гадость вышла на сковородке, и вонь похуже отравляющих газов, так выразился Татарчук. А теперь – вот это животное. И почему Валенка застрелили? Такой же хороший мерин был, и спокойный, и выносливый, и ход плавный, а теперь изображаешь из себя всадника на коне бледном, только сигары не хватает. Может, махнуться с кем–то лошадьми? Вот Пастухов в хвосте тащится, у него коняка смирная, только ж он не даст. Он над своей кобылой трясется, даже нагайки нету у человека. Татарчук едет, красуется, хоть вербовочный плакат с него рисуй для Волчьей Сотни. Нет, этот тоже не поменяется.
Прогрессор развернулся, подъехал к тачанке. Вроде все живые – Волох в отключке, а нечего было хвастать, что меня пуля не берет, я с Черноморского флоту, у меня амулет есть, Макогоненко клянет белый свет, крепкий мужик, ему пулеметной очередью обе ноги прошило, а он и сознания не потерял, Ляховский тоже в отключке, две пули схватил, обе в грудь, Палий малость очухался, даже придерживать горе–командира пытается. И милосердная сестра Клавдия Егоровна примостилась, присматривает за всей этой компанией. Да Опанас тачанкой управляет.
А вот и село. Собака чья–то навстречу бежит, хвостом виляет, аж заносит ее на поворотах, из–за тынов стрелки выглядывают, дед Спиридон приволок свой мультук аж с турецкой войны, тоже за хлевом засел, это чтоб враг его увидел да подох со смеху. И Шульга вылез, от ветра шатается, а в карабин вцепился. Отбой, люди, расходимся по хатам. И дайте кто–нибудь лестницу, потому что Лось с винтовкой на крышу залез, а лестницу уронил, а скакать вниз – нема дурных, от тоже шило в заднице у человека, як работать, так у него температура, а як воевать – в первый ряд лезет.
Десять убитых, четверо тяжелораненых – а легко отделались. Или одиннадцать убитых? Ляховский долго не протянет, до вечера – максимум. Зато отбили у контры три ящика снарядов, Илько довольный ходит, уже трехдюймовку керосином выдраил и радуется жизни. Татарчук с ординарцем разговаривает, Паша к ним не прислушивался особо, но чуть в забор не въехал, от удивления. Это что ж получается? Это вот это рябое и стриженое создание – женщина, Тоня? Теперь понятно, чего она от командира не отходила, видно питала к одноглазому высокие чувства. Хотя кто так диагноз ставит – соплюшка, которая только–только ускоренные курсы закончила, повязку со второго раза правильно наложила. Тоже мне, Флоренс Найтингейл. То ее завидки берут.
Паша, не переставая удивляться, поехал дальше. Это ж надо – Татарчук сочувствует, он же вечно с Ляховским грызся.
