Герман Романов - Самодержавный попаданец. Петр Освободитель
— Хрен вам!
Заметив копошившихся у ворот индейцев, уже вытянувших первый запор, Орлов тут же начал стрелять. Трех пуль хватило, и два трупа застыли на земле, так и не вытянув второй, последний засов.
Судя по яростным крикам, за воротами собралась немаленькая толпа желающих пограбить русское поселение. А еще Григорий заметил свисающие с частокола веревки — к бабке не ходи, по ним тихой сапой и проникли в острог колоши.
Вот только без шума у них не обошлось — и Григорий мысленно возблагодарил свой жесткий топчан и жаркое Машкино тело, не давшее ему сегодня заснуть. А так бы и не проснулся…
Кагул
Запах войны кружил Петру голову, его сердце настолько участило свое биение, что норовило вырваться из груди, проломив не только ребра, но и чешуйчатый панцирь из старинной дамасской стали. Такие ощущения нигде нельзя испытать, а только на войне!
Тлетворная вонь распоротых человеческих тел, вывалившиеся на землю, подернутые парком, дымящиеся потроха, острый, бьющий в ноздри запах пороха и крови, непередаваемая смесь ужаса, ярости и предсмертного пота — это война! Не дай Боже впитать ее в свою душу, она остается там навечно, постоянно приходя во снах и будоража мукой память…
Его берегли — за двести шагов до набегающих янычар колонна развернулась по фронту, преградив Петру дорогу вперед. Отработанный на учениях маневр — встретить врага огнем в упор. Лейб-гренадеры единственные в гвардии имели старые ружья в семь линий, но заряжены фузеи были не турбинками, а картечью, и потому первый залп был убийственным.
Десятки, если не добрую сотню набегавших янычар повалило на землю. Следом выстрелила вторая шеренга, затем третья и вскоре последняя. Стоило чуть рассеяться пороховому дыму, как стал виден высокий бруствер из человеческих тел, через который остервенело пробивалась вторая волна турок, более густая, чем первая.
Над их головами уже кувыркались на длинных ручках смертоносные гостинцы — почти все гренадеры метали гранаты на сотню шагов, и сейчас это умение сильно пригодилось.
— Алла!
— Ил…
Десятки взрывов в единый миг не только заглушили яростные крики османов, но и перевели их в рев и громкие стоны. Янычары словно колыхнулись, будто вода в тазике, в который бросили кирпич. Крути пошли в разные стороны — то падали раненые и убитые.
Уцелевших гренадеры приняли на штыки — убивали молча, без ярости, деловито. Немецкую обстоятельность восприняли и русские — даже матов слышно не было, только животные крики убиваемых турок. Строй хорошо натасканных солдат крайне серьезная преграда — против него переть толпой, пусть и распаленных яростью фанатиков, глупо. Кроме потерь, ни к чему хорошему такая атака не приведет.
Третью волну нападавших также встретили гранатами, да одна шеренга дала залп в упор — гренадеры успели перезарядить ружья. Яростные крики вскоре прервались, в ход пошли русские штыки.
Петр метался за широкими спинами солдат, но пролезть вперед и принять участие в схватке не мог. Гренадеры его просто не пускали, а когда он становился назойливым, то невежливо отпихивали, причем, к обиде великой, теми частями тела, что были пониже спины. Да оно и понятно, руки ведь были ружьями заняты!
— Алла!
— Иль-Алла!!!
Четвертая атака противника оказалась самой мощной — картечь и гранаты их отряды-орты остановить не смогли. Драка пошла настолько серьезная, что хриплый русский мат заглушил возгласы и бешеный визг турок. Напор был настолько силен, что шеренги второй роты турки прорвали, и Петр сразу понял, что теперь и ему предстоит помахать дедовским подарком:
— Вперед, ребята!
Выхватив шпагу, он кинулся к месту прорыва — там уже копошилась дюжина янычар, их количество увеличивалось прямо на глазах. Минута промедления, и все — гренадер разорвут, и они не выполнят своей задачи быть наковальней, пока четыре пехотные колонны третьей бригады не нанесут фланговый удар и не взрежут османское воинство.
Турок с оскаленными кривыми зубами и окровавленным лицом взмахнул ятаганом, но Петр чуть качнулся в сторону и в ответ уколол его клинком в грудь. Хорошо попал, точно в сердце — турок изумленно выпучил глаза. И тут же дернуло бочину, пришлось изгибаться угрем. Панцирь, конечно, хороший, но без нужды подставлять его под острый ятаган Петр не хотел.
Напавший был тут же располосован двумя саблями — конвойные казаки бросились на защиту озверелыми псами. И закрутилось, завертелось перед глазами — синие чекмени время от времени сменялись пестрыми тюрбанами, и тогда Петр тыкал шпагой, пока что-то царапало лоб, кололо руку, щипало бедро.
Неожиданно перед глазами встала зеленая стена. И, уткнувшись лицом в мягкое, он подумал:
«Трава? Я падаю? Неужто убили? Но почему тогда нет боли?»
Петербург
Екатерина с улыбкой прислушивалась к певучим звукам греческой речи. Миловидная женщина, няня его императорского высочества Константина Петровича, качала царственного ребенка на руках, что-то ему тихонько напевая. Слова были для нее, немки, непонятны, но приятны. Да и грудному сыну они очень нравились — тот переставал плакать и засыпал.
Год назад для Като было шоком, когда муж, не посоветовавшись с ней, решил, что второй сын (он почему-то был уверен, что родится именно мальчик) будет наречен Константином. И лишь когда началась давно оттягиваемая война с Турцией, она поняла замысел мужа.
Цесаревич, названный в честь великого греческого императора Константина, с кормилицей-гречанкой, с прислугой, которая вся была почти исключительно из греков, воспитываемый в греческом крыле императорского дворца и окруженный с рождения античной обстановкой — о чем здесь может идти речь?!
Только об одном — Константинополь будет освобожден от османов, над святой Софией воссияет крест, а греки получат своего монарха. Пока он малыш, Константин Петрович, но кто знает, может, ему уготовано отцом стать наследником и собирателем Византийской империи?
И меры соответствующие приняты заблаговременно — тысячу греков собрали в России, обучили, вооружили до зубов. В феврале с эскадры Спиридова они высадились в Морее, древнем Лакедемоне, славном деяниями и великой доблестью спартанцев. Сейчас не только этот полуостров, чуть ли не вся южная Греция охвачена мятежом христиан против жуткого в своей бесчеловечной жестокости господства османов.
По известиям, поступавшим с Архипелага, да по обстоятельным письмам супруга Екатерина Алексеевна знала, что восстание давно готовилось, и на него делали серьезную ставку.
Недаром свыше 20 тысяч старых ружей, с особыми пулями, которые когда-то придумал сам император, находились в трюмах русской эскадры для вооружения повстанцев. И обмундирование на тысячи солдат, пушки, снаряжение и многое другое. И пачки воззваний на греческом языке, что были заблаговременно напечатаны в столичных типографиях…
— Откуда ты все ведаешь, мой муж?
Проницательность и невероятная предусмотрительность мужа ее восхищали и пугали. Она знала, что он ее любит или, по крайней мере, очень хорошо к ней относится. Только одно обстоятельство прямо свидетельствовало о том: при дворе много красивых фрейлин, которые прямо мечтали оказаться в постели императора, но тот не имел любовниц, ни одной. Мимолетных связей тоже не было — такое «шило» не утаишь.
Но в то же время генерал Измайлов, командующий гвардией и столичный генерал-губернатор, вернейший пес Петра Федоровича, за ней пригляд строгий постоянно держал, да и в самом дворце она чувствовала за собой пристальные взгляды свитских. Кроме того, охрану несли не преображенцы с семеновцами, а петергофцы и егеря с казаками.
Като ненавидела всеми фибрами души этих бородачей, что крестились двумя перстами, но всегда держала себя с ними ласково — в памяти до сих пор лежали ледяными глыбами те свирепые взгляды, которые ее обжигали восемь лет назад. Она ничего не забыла и знала, что и они не забыли. И государь…
— Доверяй, но проверяй!
Екатерина Алексеевна прошептала любимую присказку мужа и содрогнулась. Он ласкает и ненасытно терзает ее тело по ночам, осыпает ее поцелуями и подарками, а сам непонятен, смутен. И до сих пор не верит ей, да и не верил никогда!
Но почему? Зачем Петр Федорович так себя ведет? Может, это притворство? Но зачем?
Император казнил десятки заговорщиков без малейшего сожаления в те роковые дни, по одному его намеку ее бы удавили немедленно — и Петр смог бы выбрать себе любую принцессу в жены, да и любовниц в те дни у него было много! Почему он себя так ведет?
Екатерина Алексеевна тяжело вздохнула — по его вине она лишилась тогда всех надежд, своей крови, рожденных в муках детей, рухнули ее мечты, наконец. Она должна ненавидеть супруга, который уже тогда стал опостылевшим. Но такого не произошло — ненависти к нему в ее сердце не было, а одна лишь тягость от взаимного непонимания.
