Владимир Романовский - Польское Наследство
Аудитория стала обмениваться удивленными взглядами. По церкви прокатился смешок.
– Так исхитрилась – в дверь не проходит. Для исповеди ей изготовили специальную будку, отличную от других размерами. Половину собора занимает.
Ближние ряды засмеялись, и проповедник, против всех правил ораторского искусства, тоже засмеялся.
– У нее исповедь, – сказал он, – каждый раз начинается словами, «Вы не поверите, святой отец, сколько я сегодня съела».
Засмеялась вся аудитория.
– Интересный у него подход, – сказал Нестор на ухо Хелье.
– Да, он хорошо понимает людей, – отозвался Хелье. – Чем больше я о нем слышу всяких гадостей, тем больше он мне нравится.
– Почему? – спросил Нестор.
– А я смотрю на людей, которые его ненавидят. Люди эти как правило неприятны. И чем больше неприятны, тем больше гадостей говорят. Невольно задумаешься. А скажи мне, сын мой, давно ты летописцем стать решил, или недавно?
Нестор строго посмотрел на отца.
– С чего ты взял?
– Фолианты твои намедни просматривал, да и нашел книгу одну.
– Это мои личные записи, – сердито сказал Нестор. – Как тебе не стыдно!
– Нет, личные – письма бывают. А у тебя летопись.
– Тем не менее, она не для посторонних глаз.
– Ну, прости своего глупого родителя, Нестор. И все-таки ответь – давно решил в плутархи заделаться?
– Да какие еще … Как я понимаю, ты прочел набросок.
– Набросок летописи.
– И что же?
– А то, – сказал Хелье, – что там слова правды нет.
– Так ведь то летопись, – удивился Нестор. – Разве ж в летописях бывает правда?
Сперва Хелье даже не нашелся, что на такое ответить.
– А еретики – они не очень хитрые, – ораторствовал Бенедикт. – И мало их. Я вот ходил по улицам, спрашивал людей – ты, мол, еретик? И ни один не сказал – да, ага, точно, еретик. Нет в Париже еретиков!
Аудитория снова засмеялась.
– Былины – выдумка, сказки – выдумка, михвы – выдумка, – сказал Хелье. – А летопись должна отображать то, что было на самом деле.
– Назови такую летопись, – предложил Нестор.
– Назвать? Ну … Вот Плутарх, к примеру…
– Это было давно, отец. Что там было на самом деле – кто ж его сейчас разберет. Наверняка многое из того, что там написано, Плутарх придумал сам.
– А Библия?
– Библия – не летопись.
– Я не об этом.
– А о чем?
– О заповеди. Есть такая, если помнишь – «Не лжесвидетельствуй».
– Нет.
– Что – нет?
– Не так там написано.
– А как?
– «Не лжесвидетельствуй на ближнего своего».
– И что же?
– Рюрик – он мой ближний? Я его не видел никогда. Я даже не знаю, был ли он на самом деле.
– По-моему, тебя надо просто выпороть хорошенько, – сказал Хелье. – Ладно. Скажи мне только – зачем ты все это пишешь?
– Не понял.
– Просто для хвоеволия, или славы возжелал? А может, ради денег?
– На спор.
– На спор, на спор … Это такая шутка? – спросил Хелье.
– Нет. Просто как-то, года три назад…
– Ну, ну?
– Был я в детинце … ты был в отъезде…
– Так. И?
– Зашла речь о Летописи Торбьорна. И я сказал, что там много неточностей и стиль корявый.
– Продолжай. Только потише, а то тут оборачиваются, мы им проповедника слушать не даем.
– Ярослав к этому прицепился.
– Он присутствовал? Продолжай.
– Он мне сказал, что раз я такой умный, так не написать ли мне свою летопись. Я ему говорю – что ж тут такого сложного? Он говорит – вот триста гривен, я тебе заплачу, если допишешь до времен Святослава. И добавил – боюсь, что эти триста гривен ты никогда не получишь.
– Так. Дальше.
– Меня это задело.
– И с тех пор ты…
– Оказалось труднее, чем я думал, но не намного. Уж почти закончил. Пришлось перечитать много разного…
– Боюсь я, Нестор, что разговор шел вовсе не о трехстах гривнах.
Нестор промолчал.
– Боюсь, – продолжал Хелье, – что Элисабет строила тебе глазки, а ты и растаял.
– Хуже, – сказал Нестор.
– Что может быть хуже?
– Князь сказал, чтобы я в детинце больше не смел появляться, ибо по жизни ничем не занимаюсь, и человек я никчемный. Я ему сказал, что, напротив, занимаюсь, и что я летописец. Глупость сказал, понимаю. Но сказал. Вот он и прицепился – напиши, тогда прощу.
– Прощу – за что?
– Застал он нас с Элисабет тогда … мы с ней целовались…
– Листья шуршащие…
Хелье сперва испугался, а затем ему стало смешно.
– Ладно, – сказал он. – Послушаем, чего он там болтает.
Меж тем Бенедикт искусно плел свою проповедь – время от времени добавляя лестную фразу, совершенно невзначай, по адресу – то парижан, то женщин, то короля, вставляя время от времени забавные случаи из жизни.
– Ходил я тут по городу, – разглагольствовал он, – расспрашивал людей. К примеру, сказали мне, что Церковь попустительствует нищим, и что нищие, коим Церковь обеспечивает неприкосновенность, даже платят за это Церкви налог.
По помещению прошел шепот – действительно, слухи такие ходили по городу, но как узнал о них римский проповедник, только вчера к нам прибывший – не на самом же деле он ходил по стратам, расспрашивал прохожих! Да и чего их расспрашивать – не скажут ведь, ибо в первую очередь подумают, что спрашивающий – спьен.
– Не скрою от вас, дети мои – Церковь может и рада была бы обложить нищих налогом, если бы хотя бы часть этого налога можно было бы с них получить. Может в Париже нищие особенные и с радостью расстаются с деньгами, не знаю.
Аудитория захихикала.
– Слов нет – на стратах кругом попрошайки, по страту не пройти. Добрые парижане думают, что попрошайки эти работать не хотят, а денег за день собирают столько, что ремесленнику за месяц не заработать. И подавать им поэтому противно. Есть тут один момент, мне лично не очень понятный. Если, как они утверждают, доход нищих в несколько раз превосходит доход ремесленников, то как же это в Париже до сих пор сохранились ремесленники?
Аудитория засмеялась.
– Рекомендую каждому, – сказал проповедник, – кто думает, что нищие богаче его, стать нищим. А что? Работать не надо, денег прорва. Попрошайничество грехом не является…
Смешок прошел по аудитории.
– Не является, – повторил проповедник. – Ни великим, ни малым. Вон там, у входа, тумба стоит, а в ней прорезь сделана – для пожертвований…
В окружении двадцати охранников на остров прибыл король Анри Первый. Толпа было закричала восторженно, но король, идя ко входу церкви, делал круглые глаза и прикладывал палец к губам, указывая на церковь – мол, не мешайте говорить человеку. Первые ряды, хихикая, передавали это вторым. В самой церкви слегка потеснились, давая королю дорогу. Король – двадцатидевятилетний, стройный, ухоженный брюнет в охотничьем костюме, с римским профилем, скромно встал в углу церкви. Все оборачивались, но он только делал строгие глаза и отрицательно качал головой – парижане были его друзья, и он таким образом просил их, друзей, не перебивать приезжего, а вместе слушать.
Приезжий же сделал вид, что ровно ничего не заметил.
– И на детей мне жаловались – церковь должна детей вразумлять! Так мне сказали. Это мне тоже не совсем понятно. В этом таиться какой-то скрытый смысл, по-моему. Как это – вразумлять? Иди мол, сюда, чадо, я тебя сейчас вразумлю, так, что ли? Ну, стал я добиваться – а что, собственно, дети делают не так. А мне сказали – а Заповедь нарушают. Я их спрашиваю – какую по счету? А они говорят, счета не помним, но это та, в которой говориться, что родителей надо слушаться.
Некоторая часть аудитории засмеялась.
– Нет такой заповеди, – сказал проповедник.
Другая часть аудитории заволновалась.
– Как это нет?
– Да как же!
– Да на прошлой проповеди…
– Есть, – сказал проповедник веско, – заповедь – «Чти родителей своих». Стал я … тише, тише, дети мои … стал я допытываться – что же все-таки имеют в виду родители, когда говорят, что дети у них непослушные. С непослушанием ведь бороться – не забор строить, а проще гораздо. Розгой несколько раз, и всё, и священника для этого приглашать не надо … а то похудеет еще…
Засмеялась аудитория. Какие они там в Риме все – крамольные, едкие, насмешники! Не то, что у нас. Если бы у нас такие проповедники были, мы бы на каждую проповедь ходили.
– Нет, подумал я, здесь что-то другое. И обнаружил, что вовсе это не дети, а вполне уже взрослые люди, желающие жить так, как им нравится! Родителям это обидно, но тут уж ничего не поделаешь – нас такими создал Господь, друзья мои. И лучшее, что вы можете сделать – это одобрить выбор своего чада, да поддержать чадо в минуту трудную. Этим вы сохраните родительское достоинство.
Аудитория закивала, вздыхая, сдаваясь.
– Теперь же хочу я сказать несколько слов о королевской власти. Король у вас, дети мои, вполне приятный мужчина. Нам бы такого. Подождите! – сказал он и поднял руку, хотя никто и не думал ему возражать. – Я скажу вам, чем именно вы недовольны, чем вас ваш король не устраивает. А тем, что нарушает он традиции вековые. И вам обидно.
