Кир Булычев - Младенец Фрей
— Отец умер двадцать лет назад. Последствия ранений. Мама — недавно.
— И больше родных нет?
— Двоюродная сестра, — покорно ответил Андрей. — В Измаиле, только отношений почти не поддерживаем.
— Вы сказали — в Израиле? — вроде бы ослышался Маннергейм.
— Попрошу без провокаций! — вступился за арийское происхождение Андрея Фрей.
— Вот видите! — Антонина посмотрела на Маннергейма. Тот, не отнимая шарик от глаза, упорствовал:
— Не вижу фронта. Фронта не вижу! Вижу продовольственный склад и много евреев.
— Выпили еще! — приказал Бегишев.
— Тебе что, — сказала Антонина. — В тебя как в бочку — сколько ни примешь, все равно грамм алкоголя на тонну живого веса.
И она весело рассмеялась.
Бегишев выпил, не глядя на Антонину.
— Может, мы тут производим на вас легкомысленное впечатление, — произнес он высоким, как нередко бывает у толстяков, голосом. — Но каждый человек должен расслабляться. А потом с утра — снова за дела.
— Ну сейчас какие дела? — возразил Андрей. — Мы тут все в отпуске.
— Если бы я так рассуждал, — наставительно ответил Бегишев, — то жил бы на вашу зарплату.
Маннергейм с готовностью рассмеялся.
— У делового человека не может быть выходных и отпусков, — закончил Бегишев.
— Я могу со всей ответственностью подтвердить это, — сказал Фрей. — Моя жизнь прошла в непрерывных трудах. И я счастлив тому, что не знал выходных.
Спорить вроде бы не приходилось. Андрей и не стал.
— Вы верите в переселение душ? — спросил Маннергейм, покачиваясь на стуле.
— Я вообще мало во что верю. Пока не потрогаю руками, — сказал Андрей.
— Вот! — воскликнул Маннергейм. — Я же предупреждал.
— А ты, Андрей, молодец, — сказала Антонина. — Имеешь точку зрения и защищаешь ее. Может быть, и в Бога не веруешь?
— Это мое личное дело, — ушел от ответа Андрей. Ссориться с этой публикой он пока не намеревался и совершенно не представлял, кто они — большевики и атеисты либо христиане и националисты: удивительные сочетания несочетаемых идеологий стали характерной чертой российской жизни начала девяностых годов. Вокруг возникали фантастические ублюдки вроде секты, во главе которой стоял Христос женского рода из числа комсомольских работников, или гуманитарной партии, которую составляли вовсе не филологи, а сторонники «коммунизма с человеческим лицом»…
— А я вот — коммунистка и верую! — заявила Антонина и, оттолкнув Маннергейма, заняла середину комнаты, возвышаясь над Андреем, как некая арийская языческая богиня.
Бегишев, которому ее спина загородила поле зрения, потянулся вперед и с заворотом ущипнул ее.
— Мать твою! — закричала верующая коммунистка, разворачиваясь и выплескивая в лицо Бегишева стакан с водкой.
Бегишев резво для своих объемов поднялся и жирным кулаком попытался своротить своей приятельнице челюсть, в чем ему помогал телохранитель Алик, который ловко заломил Антонине руки за спину, чтобы Бегишеву было удобнее ее бить. Но Антонина не желала, чтобы ее били по лицу, и потому начала лягаться, выкидывая вперед поочередно толстые крепкие ноги в черных чулках.
— Не сметь! Не сметь! — кричал Фрей. — Я запрещаю вам этот мордобой!
Андрей быстро поднялся, так как битва перемещалась в его сторону и Антонина с державшим ее Аликом вот-вот должны были на него свалиться. Он успел вовремя отпрянуть, потому что они все же свалились в его кресло, оставив в тупом недоумении Бегишева, который в очередной раз промахнулся.
Наступила тишина, и хриплый голосок Маннергейма подытожил:
— Посуды-то побили, посуды… не расплатиться.
Посуды побили не так уж много, нечего было особенно и бить. Скорее всего Маннергейм имел в виду бутылки со спиртом и вином — вот они пострадали, как пострадал и ковер, по которому разлилось пахучее озеро с заливами и островами.
— Вы куда? — спросил Бегишев, заметив, что Андрей уже подошел к двери. — Праздник-то еще не кончился.
— Но стал слишком шумным, — сказал Андрей.
— Дружеская вечеринка, как без споров! — сказал Бегишев, широко улыбаясь, вернее, стараясь это сделать — для такого его лицо не было приспособлено. — Мы же еще ничего о вас не знаем.
Андрей хотел было сказать, что это — не его идеал вечеринки, но Фрей почуял неладное и буквально повис на нем, оттаскивая от двери:
— Вы обязаны остаться, просто обязаны. Мы все единогласно избрали вас своим товарищем. Не думайте, что мы такие простые, нет, нам уже многое о вас известно.
Что случилось? Что они могли узнать? И где? Допустим, что на судне у них есть свой осведомитель, даже допустим, что они проверяли списки всех членов конференции. Сто пятьдесят человек. Но ради чего?
— Вы думаете, — Фрей проявил завидную проницательность, — вы думаете сейчас: «Не верю я этим чайникам. С чего бы им проверять личные дела сотни писателей?» А ведь вы не правы! Некоторых мы и без того знаем — с кем сотрудничали, кого читали. Вы знаете, например, что на борту нашего парохода находится известный писатель Михаил Кураев?
Андрей ничем не выразил согласия либо удивления.
— Хороший писатель. Его уже переводят на иностранные языки. Но его творчество вызывает у нас некоторые сомнения. Почему? А потому что в своей повести «Капитан Дикштейн» он с сочувствием описывает Кронштадтский мятеж, восстание оголтелых левых эсеров против нашего рабоче-крестьянского правительства. — Последние слова получились с отличным ленинским грассированием — Андрей чуть было не похвалил Фрея. — А вот про вас, Андрей Сергеевич, мы ничего не знали.
— Плевали мы на тебя, если бы не чемодан, — пояснила Антонина.
— Вы пришли ко мне на помощь, — сказал Фрей. — И вам, наверное, показалось — какие неблагодарные люди!
— Я это пережил.
— А вот мы не пережили, — сказал Бегишев. — Какого черта в наши дни человек кидается за чужим чемоданом? Значит, он дурак или провокатор.
— Дурак, — признался Андрей.
— А где вы работали до института археологии?
— В разных местах, — сказал Андрей.
— И не сидели? — вмешался Фрей.
Они втроем по очереди задавали вопросы, сразу отрезвев. Они с трудом могли дождаться очереди — как будто в тире с одним ружьем на всех: оживившийся Бегишев, помолодевшая Антонина и выросший на голову Фрей. Алик тем временем убрал осколки, откуда-то достал новые бутылки и открыл их. Никто, кроме Андрея, не обращал на него внимания!
— А что вы делали в Бирме? — спросил Фрей.
— Это было давно. Я там участвовал в раскопках.
Хорошо, если они не очень тщательно копали — могли бы узнать нечто лишнее.
— Почему именно вы?
— Потому что я знаю иностранные языки.
— Зачем вам это понадобилось?
— У меня способности к иностранным языкам. И диплом. Не знаю, что вас больше устраивает.
— Не иронизируйте, — заметила Антонина. У нее оказался наибольший опыт (или способности) к допросам. — Мы спрашиваем дело.
— Мы спрашиваем дело, — подтвердил Маннергейм, который не принимал участия в допросе, а подливал себе пепси-колу из большой пластиковой бутылки и заедал конфетами.
— И мы хотим вам доверять, — сказала Антонина.
— Вы слишком добры ко мне.
— Опять ирония?
— Я так неудачно устроен.
— А если бы вы знали, батенька, — сказал Фрей, — что мы ставим себе целью возвращение социалистического общества в нашу страну, как бы вы к нам отнеслись?
Теперь надо было ответить убедительно. Они тебя слушают, они смотрят, они нюхают воздух, который тебя окружает, они — стая, готовая тебя растерзать или отодвинуться, чтобы уступить тебе место у растерзанной антилопы. Ну, отвечай!
— Это никого не касается.
— Но почему? Не стесняйся. — Фрей мог быть убедительным, даже трогательным, когда нужно. — Говори.
— Я рос и воспитывался в коммунистической семье… — сказал Андрей медленно, запинаясь. — Я был комсомольцем, я во многом сомневался… и были сложные времена.
— Так, — согласился Фрей. — Ты прав.
— Перелом мне… перелом дается непросто.
— Нам всем непросто! — сказала Антонина.
Бегишев уже несколько минут молчал. Смотрел на Андрея, словно гипнотизировал, оценивал, проверял, но рта не раскрывал.
Андрей отпил из бокала. Водка у них была хорошей.
— Мне нужно жить спокойно, мне нужно, чтобы на улицах было безопасно, чтобы не царили злость и беззаконие…
— Нам тоже это нужно, товарищ, — сказала Антонина, вложив в слово «товарищ» ритуальное содержание.
Андрей все более увлекался, входил в роль, которая была тем более несложной, что ему почти не приходилось изобретать. Вопрос заключался лишь в том, что же они хотели от него услышать.
— И когда я увидел, как у пожилого человека какой-то мерзавец утянул чемодан… ну, наверное, каждый из вас сделал бы то же самое…
