Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
У поездов и самолетов есть свой запах, разный, их не так уж трудно отличить, но в чем-то очень похожий. Он въедается в кожу и одежду, и несколько часов спустя можно покрутить головой, втянуть воздух и понять — этот человек приехал сюда из аэропорта.
Этот человек, этот молодой человек приехал сюда из аэропорта. В обнимку с конвертом. Теперь он стоит рядом с пустым креслом и смотрит наискосок. Пытается угадать, с чего бы ему начать разговор, да так, чтобы ему объяснили все непонятное и не стали ругать за самодеятельность. Второе — излишне. Ругать за самодеятельность его не будут.
— Садись, смотри.
Запись остановлена на сцене, предшествующей скандалу и стрельбе. С того момента, где стоящий перед музейной витриной Вальтер Шварц, декан факультета спецопераций, а если правильно — факультета поддержки и обеспечения специальных операций, — убирает палец с наушника, улыбается, кивает словно в камеру:
— Лучше не придумаешь. Ему сообщили, что у нас на территории Васкес. — И начинает что-то быстро набирать на обычном коммуникаторе. Камера заглядывает в полутемную витрину.
— Откуда? — спрашивает очень красивый даже в плосковатой записи женский голос.
— Из Флоренции, — отвечает Шварц. — Он тут уже пару часов пасется.
Зритель в кресле вздрагивает.
— А что он здесь делает?
— Преподает. И между прочим, делает то, что следовало бы сделать нам — учит наших студентов правильно и со вкусом бунтовать. У нас до этого как-то не дошли руки. Стыд и позор, не правда ли? Вот, почитайте.
Экран коммуникатора плывет прямо под камеру, но зрителю тяжело — все бликует.
— «Любой уличный «loco»…»- произносит женщина, — Вы посылаете приглашение от имени Васкеса?
— Да. У нашего проректора мания величия. Он вообразит себя покойным Личфилдом — и именно поэтому придет.
Зритель возмущенно жмет на паузу, пытается что-то объяснить. Он знать про это не знал и вообще придумал великолепную вещь. И он не виноват, что неизвестно кто…
Молодой человек вырос. Его теперь и юношей не назовешь. Еще не двадцать, но для уроженца Флоресты и девятнадцать солидный возраст. Алваро тоже ощущает свой солидный возраст, наверняка помнит Амаргона в те же годы — мог видеть его чуть позже, — и хочет больших дел. Ему мало быть личным помощником Сфорца. Ему хочется свершений, и не мелкой помощи… ну подумаешь, поучаствовал в перевороте — а личных подвигов. Прилетел, придумал и спас. Именно в этом его полное наивное мальчишество.
— Смотри дальше, — не отрываясь от присланных материалов, говорит хозяин кабинета.
И Алваро смотрит. До последних секунд, где декан Шварц, очень близкий к получению пощечины декан Шварц, резко качает головой и вскидывает ладонь, закрывая глаза. Скрывая — как отлично видно — торжество, а не стыд и досаду.
А потом Алваро еще пять минут сидит и смотрит уже на стену. А потом говорит:
— Он нашел бы другой повод, да? Но уже был этот?
— Но уже был этот. Тем более, что о твоем пребывании там не знал только ленивый. Кстати, мы знали тоже, у нас там наблюдатели по периметру. Вмешаться только не успели. Так что в этой картинке есть доля и твоего трудового пота. И скажи спасибо, что не больше.
— Студенты, — тоном флоридского подзаборника говорит Алваро. — А такие амбиции, вы бы видели. Да, глупо вышло. И напрасно старался. Но… — он быстро косится темным глазом, — знаете, не жалко. Там были ребята… — Долгая пауза. — И сильно я всех подставил?
Вот это у него тоже не свое. Заемное. Но хоть позаимствовал. Прежний Алваро пытался бы свернуть реальность так, чтобы выйти кругом правым.
— Максим от имени Франческо вел переговоры с проректором Лехтинен. Той женщиной, которая стреляла. Когда он узнал, что ты внутри… ему пришлось ей об этом сказать. Она, как ты понимаешь, сделала из твоего присутствия много разных выводов. Вот сам и суди, насколько ты подставил и кого.
Молодого человека просто в винт закручивает желанием оттолкнуть эту правду, воспринять ее удобными обрывками и выдать что-нибудь в духе «Это меня подставили!». Он стоически, молча борется с этим желанием. Для него — как он устроен — настоящий подвиг. Мало кто вообще способен прямо смотреть в лицо своему стыду, без оправданий, выдумок или упоения муками совести. А для Алваро раньше «тот, кто смотрит» был слишком незначительной ценностью, чтобы сохранять его под подобным бременем.
А теперь он выкинул все защитные механизмы — и даже не страдает, а просто сидит и смотрит на остановленный кадр. И все последствия и моральные аспекты его вчерашнего эпического свершения теперь в нем попросту не умещаются.
— Я мог ее толкнуть? — наконец выговаривает он.
— Ну по совести говоря, не только ты. Но одним из условий, которое она поставила нам, было убежище для господина Морана… так что она бросилась тебя ловить, забыв обо всем на свете. И чтобы получить ценного заложника, и чтобы ты, Господи не приведи, не успел выполнить тот приказ, который тебе дали раньше… Ты же не мог там появиться без приказа? А известных миру специализаций у тебя две.
Секретарь. И убийца.
— Мы можем взять ее под защиту?
Неожиданный вопрос. И неожиданный ход мысли. И более чем неожиданное определение настоящего пострадавшего во всей скверной истории — для Алваро неожиданное.
— Это уж не мне решать. Обсудишь эту идею лично и в ближайшее время.
Кривая ухмылка Амаргона, еще невесть чье пожатие плеч:
— Хорошо.
— Рассказывай, что ты видел и что делал.
Рассказывать тоже научился. Если бы не финал, было бы очень смешно. Детям показали немного Одуванчика, немного Максима, немного Франческо, очень много господина де Сандовала и очень много меня в ипостаси сеньора Эулалио, провинциала Флоресты. К утру студенческий совет должен был воздвигнуть идола и начать жертвоприношения.
Наблюдатели посерьезней увидели зрелище из тех, что бывают раз в тысячелетие: как человек, которому по анамнезу самое место в подворотне, если не в наркологической клинике тюремного типа, собирает себе нужную личность под задачу. И успешно решает задачу. Тут тоже не обойдется без сотворения кумиров — уже тем, кто, по их мнению, взял живой труп и сделал из него довольного жизнью хамелеона со сменными модулями.
Жалобу еще не рассмотрели, но скоро рассмотрят. О перестрелке в университете пока еще не пронюхала пресса и не сообщили официально. А вот господин Левинсон все надлежащие выводы сделал, наблюдая за Алваро — до гостя уже дошло, как он промахнулся, считая, что студенты способны обойти преподавателей. Студенты, впрочем, были уверены, что преподавателям настолько на них наплевать, что опасаться стоит только шпионов Морана из числа своих же. Примечательная позиция. Как и позиция Левинсона, оставшегося почти до конца наблюдателем.
Инцидент в музее, правда, гораздо лучше иллюстрирует качество и степень дружбы, доверия и понимания между всеми насельниками новгородской обители.
Посмотрев на незваного гостя, на незваного гостя при деле, ради которого он туда явился, Левинсон капитулировал. К несчастью, нет никакой возможности объяснить ему, что Хуан Алваро Васкес не является демонстрационным образцом.
И вообще образцом. Хотя сейчас его вид ласкает взор и слух. Потому что за прошедшие полчаса мальчик ни разу не спросил, что ему теперь делать. И даже — кто он такой.
— Документы я, конечно, посмотрел, — говорит Алваро. — Но большую часть не понял. Понял, что там сказано, но не понял, что это значит. В Новгороде больше отсеивают на входе и меньше в процессе, в оставшихся трех филиалах наоборот… среди этих отсеявшихся больше всякого и вообще всего больше, но вот, кажется, их там не штампуют так, как в Новгороде. Я не вижу, где оно все стыкуется.
— Стыкуется оно в той точке, что подготовка сотрудников служб управления и безопасности для Совета у нас еще существует только милостью Господней, но и той мы слишком беспардонно злоупотребляем. А сами службы еще существуют чудом. — Господин Левинсон вместе с половиной планеты считает, что Антикризисный комитет самое лучшее место для неопознанных взрывных устройств. Правильно считает, в общем — но бомбы вне графика поступают слишком часто. — В прошлый раз у нас то же самое было в армии. Чем кончилось?
— Карибским кризисом…
Выучил словосочетание. И в глазах ужас. Выучил не только словосочетание. В добрые старые времена школы и Черных бригад история с захватом Кубы была для мальчика очередным «преступлением международной олигархии». Бессмысленным словосочетанием. Теперь смысл возник и освоен. Да, это было не преступление, это было много хуже.
— Если совсем кратко, Алваро, твой временный шофер написал мне и Франческо записку следующего содержания: «да, мы принимали уязвимых детей, промывали им мозги и клепали из них штамповку, но промывка выветривается со временем, а штамповка надежна. А там, где этого не делают, четверть отсеявшихся кончает с собой тем или иным способом. Треть отсева и десятая часть выпуска так или иначе оказывается в криминальных структурах. Еще пятнадцать процентов выпуска выгорает уже на работе в первые восемь лет, совсем. Если же взять статистику расстройств…»
