Мы, Мигель Мартинес. Накануне (СИ) - Тарханов Влад

А потом меня потащили в подвал и поставили к стенке, где майор зачитал решение военного трибунала по моему делу, огласив приговор: «высшая мера социальной защиты — расстрел». Потом лейтенант с видимым удовольствием разрядил в меня буквально с пяти метров револьвер. Опять меня накрыла спасительная темнота. И опять ледяная вода привела меня в чувство.

— Кольцов, сученыш! Это была репетиция! Ты колись, ибо следующий раз будет всё всерьёз. И трибунал (сомневаюсь), и пуля в затылок (а вот тут сомнений нет).

После этого меня не били. Так, приласкали, чтобы я помнил, что я ничто и зовут меня никак. Сука! Кто же стоит за этими братьями-акробатами? Кто тут против вождя решил сыграть? Пока не знаю, но понимаю, что такую пешку, как я, раздавят и не поморщатся. Надо что-то придумать. Но что? Голова отказывалась работать. Инстинкт самосохранения куда-то исчез!

[1] См. предыдущие романы серии «Мы, Мигель Мартинес».

[2] Ошибается, это звание приравнивалось к комдиву, то есть командиру дивизии, фактически соответствовало генерал-майору, хотя при переаттестации некоторые комдивы в РИ становились полковниками, могло быть, теоретически, и генерал-лейтенантами, правда, о таких случаях ничего не нашёл.

Глава вторая

Все тайное когда-нибудь становится явным

Глава вторая

Всё тайное когда-нибудь становится явным

Москва. Горки Ленинские.

Февраль 1937 года

И опять никакой свободы. Стоило мне только бросить окурок в стоящую рядом урну, как неизменный вечерний охранник жестом пригласил меня вернуться в помещение. Номер у меня прямо-таки роскошный: в подземном этаже, точнее, во втором подземном этаже, если считать сверху. Всего их тут четыре штуки. Узкими лестничными переходами спускаемся на необходимый уровень. Вот, честное слово, никак не пойму, как они умудрились по таким тонким лестницам протащить да те же топчаны, которые тут заменяют кровати? Впрочем, вот и моё место сна и отдыха… именно что отдыха.

Неделю назад я очнулся от выстрелов. Неужели? На какое-то мгновенье мелькнула надежда, мелькнула, и тут же пропала. Дверь темницы со скрипом открылась и на меня уставился черный зрачок револьвера. «Так вот ты какая, смертушка» — отчетливо мелькнуло в голове. Это был тот самый молодой и злобный лейтёха, вот только смотрел он на меня даже как-то жалостливо, что ли: «Мол, извини, мы это не планировали, ты сам виноват», или «они во всём виноваты». О какой ерунде порой думаешь перед смертью! Выстрел грохнул где-то совсем рядом, голова моего мучителя разлетелась, как арбуз. А неподалеку раздался чей-то властный, но весьма неприятный, даже скрипучий голос: «Симоненков, ну сколько тебе говорить, в тело надо целиться, в тело — а ежели б ты промахнулся?». «Дык я не прамахиваюсь, таварыщ лейтенант госбезапасности» — с неповторимым акающим говором ответил неизвестный мне Симоненков.

Ну вот, глюки пошли у меня, что ли? Совсем крыша поехала, значит, такая моя доля. Откуда тут взяться настоящим энкавэдистам. Нет, я понимал, что меня обязаны искать, но то, что так долго никто не делал попытки вытащить меня отсюдова, это как-то настораживало. Тем не менее, сон оказался явью. В камеру заглянул неизвестный мне человек в форме НКВД. Посмотрев на моё тело, он крикнул: «Врача сюда»! Пришлось перетерпеть еще добрый час медицинских издевательств. Почему издевательств? Потому как малейшее прикосновение к телу вызывало приступ адской боли. Мне казалось, что уже ничего сильнее болеть не может. Может! И доказал мне это не палач неизвестного происхождения, а обычный советский доктор. Правда, скорее всего, этот врач имеет отношение к ведомству товарища Кирова.

И вот я оказался в этом месте. Где конкретно, сказать не могу. По ощущениям и воздуху, который тут опьяняюще чист, мы где-то за пределами города. Это какая-то база или бывшее поместье, может быть, дача какой-то большой шишки. Я тут восстанавливаюсь. Индивидуальный медицинский пост, надежная охрана, специально подобранная диета. К сожалению, моя комната находится в подземном помещении, как сказал начальник охраны объекта, это единственное место, где меня не достанет снайпер. Следовательно, опасность для жизни еще не прошла. Поэтому выхожу на прогулку только перед ночью. И курю очень аккуратно, в специально отведенных местах, откуда огонек папироски никто не сможет увидеть. Вообще прогулки даются мне с большим трудом. Нет, я обхожусь без костылей, но ходить очень и очень трудно. И всё равно, стараюсь двигаться самостоятельно, через боль. Нет, не через слёзы и боль, а только через боль — слёз у меня не осталось. До сих пор не пойму, как мне удалось продержаться до подхода помощи.

На третий день моего восстановления в наших пенатах появился Артузов. Он притащил курево, фрукты и несколько плиток горького шоколада.

— Хотел взять мерзавчик, но тебе пока что нельзя! — сообщил он мне. Я молчал. Отвечать ничего не хотелось. Наверное, меня вытрясли до самого дна за эти непонятно сколько дней заточения.

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько дней меня ТАМ держали?

— Вот как у тебя всё запущено…

— Артур, твою мать…

— Стоп! Миша, успокойся… Тебе сейчас волноваться нельзя. Скажу только одно, что мы тебя стали искать, как только тебя взяли. Но они хорошо тебя спрятали. И да, к ведомству товарища Кирова эти два товарища никакого отношения не имели.

— Это я смог понять. И кому я так понадобился, Артурчик, ты не молчи, уверен, что вы всё уже вычислили. И что, не могли меня раньше вытащить? Не верю.

— Миша, мы тебя обнаружили неделю назад. Потом надо было подготовить операцию по спасению. Там всё сложно.

Я молчу. Артур заткнулся, почувствовал, что я ему не верю. Наконец, решается:

— В чём дело, Миша?

— Артур, прошу тебя, не надо опускаться до примитивной лжи. Рассказывай.

— Миша, давай так… Я тебе всё расскажу. Не сегодня. Поправляйся, набирайся сил. Тебя хочет видеть один человек. Скажу только, что это твоё похищение стало для нас полнейшей неожиданностью. Но оно позволило отрубить гидре троцкизма еще одну голову. Хорошо законспирированную голову.

У меня не было охоты с ним спорить. И вообще, что захочет, то и скажет, проверить его я всё равно не смогу. Обида? Да нет, скорее всего, равнодушие. Показное равнодушие, скорее всего. Внутри всё-таки что-то нехорошее такое шевелилось. Но что я мог себе позволить? Может быть, обиду? Но какой смысл? Какой смысл обижаться, если всё равно, для меня всё кончено. Если не всё, то почти всё. Мне казалось, что душа истончилась и куда-то рвётся. Сколько мне осталось в ЭТОМ мире? Я понятия не имел, было лишь какое-то ощущение, что недолго. Так какого тратить драгоценные секунды жизни на разборки, которые ничего мне не дадут?

— Артур, извини, ты не мог бы оставить меня в покое?

* * *

Москва. Кремль. Кабинет Сталина.

20 февраля 1937 года

В кабинете Сталина тройка посетителей, которые впервые собрались в таком составе. Это начальник ИНО (иностранного отдела НКВД) Артур Христианович Артузов, нарком внутренних дел Сергей Миронович Киров, а также руководитель аналитического центра при секретариате ЦК ВКП(б) Всеволод Николаевич Меркулов. Последний, фактически, стал руководителем тайной спецслужбы вождя, заняв место так рано погибшего Лакобы. По длительному размышлению, Иосиф Виссарионович предпочёл оставить Берию на хозяйственной деятельности, где тот проявил себя лучше всего. Очень может так статься, что дорастет до председателя Совета народных комиссаров. А вот Меркулов, который в ИНОЙ реальности сумел создать СМЕРШ — самую эффективную контрразведку в то время. Сталин присматривался к нему, только недавно ввел его в ближний круг своих соратников, а буквально месяц назад посвятил в секрет особой государственной важности, передав в его руки очень большой кусок власти. Посмотрим, выдержит ли испытание фанфарами или нет! Когда посетители кабинета заняли свои места, Иосиф Виссарионович, сидя во главе стола, мрачно уставился на Кирова.