Филарет – Патриарх Московский 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— Прости, государь. Кровь кипит. Столько делов наворотил, что трепетно в груди. Прости меня, Христа ради. Ей, Бог, не искушал тебя, отдавал кинжал и жизнь свою в твои руки. Если правду сказать, времена такие настают, что мёртвым будет легче, чем живым.

Царь продолжал смотреть на Фёдора, насупив брови, потом опустил взор на рану, заклеенную карлуком1.

— Мёртвым завсегда легче, чем живым. Только, думаю, скучно там, на небесах, или в преисподней. Чешется, — сказал царь, тыча в рану. — А не болит.

— Постарайся не мочить, не чесать и ничего не есть.

— Эх надо было с утра побольше поесть, — произнёс и сокрушённо вздохнул царь.

— Выпей, — сказал Фёдор, подавая ему склянку с прозрачной жидкостью.

— Что это? — спросил тот.

Фёдор хотел сказать: «яд», но передумал. Он понимал, что на сегодня исчерпал резерв терпения Ивана Васильевича и может огрести по серьёзному.

— Вино! Очень крепкое, настоянное на дубовой щепе вино. Хлебное.

Царь скривился.

— Не люблю я его. Англичане из ячменя варят. Постоянно привозят с посольством. В дар, млять! Надух мне не нужны такие дары. Крохоборы. Говорил же, чтоб не везли, а возят и возят… От него я совсем дурной становлюсь. Не люблю.

— И где, то вино? — спросил Фёдор. — Мне бы для медицины пригодилось. В малых дозах оно полезно.

Мысленно он продолжил: «…в любых количествах».

— В казне бочки стоят. Забирай, коли нужно для меди… Как ты сказал? Для чего?

— Медицина — это по-латыни «лечение». Раны это вино заживляет. Вот и твою рану в чреве оно заживит. Выпей.

— Живая вода, что ли? — улыбнулся, скривившись государь.

— Что-то типа того.

— Говорить ты стал чудно, Федюня.

Иван Васильевич с любопытством разглядывал квадратной формы склянку, сделанную из зелёного стекла.

— Пей, да уберу я. Только крепкая она, живая вода. Такой ты ещё не пил. Чистый спиритус.

— Спиритус, говоришь?

Царь, повернувшись к левому плечу, хэкнул и замахнул в себя семьдесят граммов чистого спирта. Видно было, что опыт пития подобных продуктов он имел, так как выдыхал медленно сквозь плотно сжатые губы, однако слёзы на глаза всё же накатились и, скопившись на нижних веках, потекли струйками по щекам, прячась в не по годам седеющей бороде.

— Крепка рать русская, — глубокомысленно выразился государь, сипя высушенной глоткой.

Он вздохнул, выдохнул.

— Сам варил?

— Сам, государь.

Глаза Ивана Васильевича заблестели.

— Ты что-то говорил о том, что ты сюда из другого мира пришёл. Что это за мир?

Фёдор немного помолчал, обдумывая что сказать, а что не говорить.

— Тот мир, откуда моя душа пришла в это тело — это будущее. Там тело умерло и мою душу отправили в это тело. Вот и всё.

— Кто отправил и зачем? — напряжённым голосом спросил государь.

— Мне не сказали. Наверное, тебя предупредить. Зачем ещё?

— О чём⁈ О чём⁈ — заволновался Иван Васильевич, пытаясь привстать на постели, но поморщился от боли.

— Да откуда же я знаю? — пожал плечами Попаданец. — Может о том, что ты нагрешил в этой жизни так, что тебе места не нашлось не то, что на небесах, но и в преисподне? Может поэтому ангелы хранители и послали меня душу твою спасти да исправить. Ежели я к тебе пришёл. Кому ещё до тебя дело есть, как не ангелам?

Царь вылупился на говорившего так, что казалось, его глаза сейчас вывалятся ему на грудь. Рот растворился, дыхание остановилось. Потом он вдруг всхлипнул, резко вздохнув грудью и закашлявшись, скривился от боли.

— Давай ка я тебе иголки от боли вставлю, — сказал Фёдор и быстро воткнул ему две иглы в точки «вутонг».

Царь облегчённо задышал ровно и глубоко, а отдышавшись спросил:

— Сильно нагрешил?

Фёдор даже отстранился от такой «наглости».

— Ты меня спрашиваешь, государь, сильно ли ты нагрешил? Но как же я тебе отвечу? Не я тебе судья, государь. Я твой слуга, а ты Помазанник Божий. Ты сам себе судья, да Господь Бог. Я могу только перечислить часть твоих мрачных деяний в прошлом и будущем и то, только те, что открыты мне. Говорил же тебе, что не всё открыто предо мной.

— Сказывай, что знаешь, — вздохнул Иван Васильевич.

И Фёдор рассказал, что знал сам и то, что ему рассказали разные собеседники из этого мира. Рассказал без подробностей, просто констатируя факты: убито и казнено столько-то, испорчено девиц столько-то, жён загублено столько-то, крестьян сгинуло столько-то. Были у попаданца в памяти такие цифры, ибо спорили в будущем по этому поводу много и часто. Про поминальный список сказал. «Помнил» Фёдор и другие цифры: о том сколько в это же время уничтожили своих граждан иные правители, но приводить их царю пока не имело смысла. Эти сведения должны пригодиться потом, когда надо будет мотивировать Ивана Васильевича на благие дела.

Царь слушал Попаданца, хмурился, но не перебивал, а когда Фёдор замолчал, спросил, посерев лицом:

— Только худая слава после меня осталась?

Фёдор мысленно усмехнулся, но ответил серьёзно.

— Отнюдь. Много нужных дел для государства Российского ты успел начать и завершить. Но ты и сам их знаешь. Я только худое перечислил.

— Ангелы, говоришь, прислали? — скривился он.

— Да, не знаю я, кто послал, — устало скривился Фёдор. — Самому интересно, но вряд ли кто скажет.

Царь скептически разглядывал Захарьина.

— Ты, конечно, отрок необычный. Таких, как ты, я видом не видывал и про таких слыхом не слыхивал. Бывает блажат юродивые, но ту блажь ещё понять надо. А ты разумен… И даже слишком порой. Никому не говорил ты про дар свой?

Фёдор покрутил головой.

— Я бы и тебе не говорил, да за державу обидно, — буркнул он.

— За державу обидно? Почто? В чём обида твоя?

— В том, государь, что за пол века твоего правления только и останется от дел твоих одна земщина. А страна впадёт в такую смуту и разорение, что едва не распадётся на княжества и не станет добычей поляков. И только войска, собранные земским собранием, изгонят поляков из Москвы.

— Поляки в Москве⁈ — возмутился царь и вскрикнул: — Кто допустил⁈ Где были мои сыновья⁈

— Иван умрёт раньше, а Фёдор через четырнадцать лет после тебя. Потом будут править иные цари. У Фёдора детей мужского пола не будет, государь.

Фёдор смотрел на лежавшего молча и разглядывающего узорчатый потолок царя, и ему вдруг стало его жалко.

— Значит, прервётся династия Рюриковичей? — спросил царь.

— Прервётся, государь.

— Но земщина и дела мои останутся?

— Останутся.

— А Россия, говоришь, отобьётся от поляков и будет жить?

— Отобьётся, государь. Выпрут их из Кремля и погонят с земли Русской ссаными тряпками. И будет жить Русь и будет самой сильной и большой в мире, ибо присоединит те земли на востоке, про которые я говорил тебе. Ещё и Польшу с Ливонией завоюет. И в морях-океанах воевать будет.

— А Крым?

— Крым — наш!

— Ну, тогда и слава Богу, — вздохнул-выдохнул Иван Васильевич. — Не даром значит прожил жизнь.

— Не даром, государь. Ох не даром! Даже если ты повторишь все свои худые дела, то это только твой ответ перед Богом. Я за то, чтобы повторить историю.

— Историю? Чудное слово. Что оно значит?

— Не знаю, государь. Вроде как правдивые сказки про жизнь, записанные в книгах.

— Понятно. И кто… Э-э-э… Что за царь, выгонит поляков? Кто царём будет?

— Царя тогда не было. Не будет. Смутное время, я же говорю. От сегодняшнего дня пройдёт пол века, когда это случится. А смутное время настанет после смерти сына твоего Фёдора, и продлится оно аж двадцать лет.

Иван Грозный покачал головой.

— Долго… Мир без царя двадцать лет. Беда. И что, никто на царский трон из бояр или князей не влез?

Царь хмыкнул.

— Не поверю.

— Да много кто пытался на трон залезть. Были и ложные царевичи твои. Лжедмитриев только пятеро человек было, да его ложных родственников около двадцати. Лезли к трону, как тараканы.

Фёдор пытался обойти историю про захват трона Годуновым и Шуйским.