Фрыц Айзенштайн - АТЫН
— Водка у тебя есть? — как-то решительно дед перешел к делу.
— Есть. Налить что ли? — я уже подумывал, что ну его нахрен этот областной центр, накатить стакан и забыться. Я достал из сумки бутылку водки, хотел было найти стопарики, но дедушка выхватил у меня бутылку. Ловким движением свинтил ей голову и вылил всю водку себе в пасть. Я ошалел от такой простоты нравов.
— Очышшенная, — удовлетворённо рыгнул дед, — дай что-нить занюхать.
Я достал полбуханки хлеба, дед тут же смолотил всё, и даже не поперхнулся.
— Измельчал народ, — внезапно подобрел дедушка, — хлеб разучились печь. Не то, что давеча.
— А что, давеча, небось, и валенки теплее были, и водка крепче?
— Нет. Валенки те же, водка тоже хороша, а вот с хлебом незадача, — и безо всякого перехода объявил, — деньгу давай! Всё ездють тут без понятия, стариков не уважають!
К чему тут уважение к старикам и деньги я как-то связать воедино не смог, но вытащил из кармана горсть мелочи. Дед попробовал пятирублёвку на зуб.
— Не умеют нонеча деньгу делать, не то что давеча, — опять смутно произнес он. — Ну лан. Тебе куда надо-то? В губернию? Ты ко мне с уважением, так и я подсоблю. Езжай.
И сказал это с такими интонациями, как барин извозчику.
— Как вас величать-то? — опомнился я. Но деда уже не было, исчез.
— Леший я, — гукнула мне в ответ чаща.
Какой нахрен леший? Что за бабушкины сказки? Вымогатель, чиста рэкетир с большой дороги. Я сел в машину, завёлся. Посмотрел на GPS, постучал по нему. Бесполезно. Через пять минут просёлок превратился в ровный асфальт, а еще через двадцать я въезжал в областной центр.
ГЛАВА 2
Улахан Тойон[3] рода Белого Коня был слегка не в себе. Сильно расстроен был Тойон. Практически взбешен. С каменным лицом приехал он из городского собрания, молча спешился, молча кинул поводья конюшему, так же молча прошел он в свои покои, ни на кого не посмотрел, ни с кем не заговорил, только отходил плеткой подвернувшегося на его пути мелкого служку. А нечего ходить где попало, хорошо хоть насмерть не запорол.
Дворня хорошо все поняла, попряталась по углам. А Кривой Бэргэн, десятник личной стражи тойона, сказал конюшему: "Обидели хозяина, злой совсем". Это было новостью. Злой тойон – это нечто невообразимое. Может война скоро? Так если бы война, так тойон радовался бы. Значит, действительно обидели.
Юрюнг Тыгын, Светлый Тыгын, (для друзей – просто Тыгын) срывать зло на своих ближних не стал. Конечно же, отходить плеткой первого попавшегося лизоблюда было хорошим решением. Что-то их много развелось в городском доме.
Прошелся кругом по комнате, зажег светильники у домашней кумирни. Привычные действия немного успокоили его. Сел на свою любимую лакированную скамеечку и задумался. О том, как дальше жить.
Надо развеяться, съездить в свой родовой улус, отдохнуть. В родных краях и духи предков помогают. Надо уезжать из города, пока сгоряча не сделал непоправимого. Так, наверное.
Не откладывая надолго задуманное, Тойон вызвал десятника своей личной стражи, Кривого Бэргэна.
— Да, Светлый! — склонился в поклоне Бэргэн.
— Прикажи готовиться в дорогу. Послезавтра выезжаем к Урун-Хая[4]. Пусть полусотни Мичила, Айдара, Бикташа и Талгата завтра проедут по пути и подготовят стоянки. Заодно посмотрят, чтобы не было лишних глаз. Со мной поедет Сайнара. Скажи конюхам, чтобы желтые кибитки не готовили. Поедем на простых. Пусть приготовят новые бунчуки, старые совсем истрепались.
— Хорошо, господин. Все сделаем.
Что же, решение принято и это немного успокоило Тыгына.
"Что-то старый стал, тяжелый на подъем" — подумал про себя Тыгын, "раньше было – оседлал коня и помчался. А сейчас? Пока караван соберут, пока кибитки наладят, пока родня соберет своё добро, пока погрузятся, пока тронутся – два дня пройдет. Вон, забегали, засобирались".
Раздражение не проходило. Казалось, злость вызывало всё: неторопливость дворни и прислужников, визгливый и шумный город, бестолковая родня, куда же от нее деться, и даже яркое солнце.
И чего это сегодня взъярился? Не подобает тойону проявлять свои чувства на людях, а все-таки раздражение показал. Практически неуважение оказал родственникам. Надо будет завтра послать подарки. Хотя как… подарки – это оказать уважение, а напыщенному индюку, прости, Высокое Небо, какое может быть уважение. Но все равно, надо соблюсти обычай.
Тыгын вскочил и опять начал нервно ходить по комнате. Нет, ну ладно, этот один, а остальные? На кого стали похожи потомки стремительных завоевателей, покорившие все племена Степи? Большинство тойонов нынче сидели по своим улусам, в богатых дворцах, окружили себя прихлебателями, погрязли в роскоши и пуховых перинах с наложницами. Заросли салом, мало кто из них уже способен самостоятельно запрыгнуть на коня, а уж про то, чтобы ночевать в степи, подложив под голову седло, не могло быть и речи. Праздность – вот мать всех пороков, и этих пороков становилось все больше и больше. Уже сыновья нынешних тойонов забыли, как седлать коня, о великих подвигах слышали только от акынов. Кражу десяти коней в соседнем улусе выдавали за доблесть, а кичились между собой, кто больше выпьет вина и огуляет девок. Тьфу. Но мало того, что араку продают почти открыто, так откуда-то появилась золотая пыль, которая дарует забвение и сладкие грезы и, люди говорили, что некоторые из сыновей ханов и беев балуются новой игрушкой.
Тойон Тыгын вздохнул и опять присел на скамеечку. Раньше все было проще. Боотуры были боотурами, а не ряжеными куклами на празднике Ысыах. Вот и сам Тыгын в молодости думал, что все решает доблесть и сила. И даже презирал своих дядьев. Один заперся в башне и стал считать звезды. Звездочет, значит. Недостойно для степняка.
Смотреть вдаль, за горизонт, может там остались еще враги, которых надо покорить и ограбить. Вот занятие для настоящих мужчин. А он, ха-ха, звезды считает. И что-то молол насчет звезд, которые неправильные, которые как-то не так движутся. Что за чушь? Всем известно, что звезды – это золотые и серебряные гвозди, вбитые в небесную твердь и двигаться никак не могут.
А второй дядя? Как последний нищий шатался по степи, на свои деньги нанимал олонхосутов, акынов и сказителей, слушал бредни выживших из ума стариков. А потом, совсем уже больной, приехал в свой дом и до самой смерти писал книгу. Он так и говорил: "Книгу". Хотел что-то втолковать племяннику про то, что в песнях и эпосах, что поют сказители, много непонятных мест. А что там непонятного? Боотуры древних времен косили врагов, как пшеницу, связывали в снопы и выбрасывали за край ойкумены, чтоб больше не досаждали добрым людям. А то, что акыны привирают слегка, так это от дармовой бузы, которой дядя щедро их поил. К примеру, где взять столько железа, будь ты хоть трижды злой дух, чтобы построить железный столб до небес или какой-то там железный дом на пятьдесят окон. Это все вранье. Правда только в том, что великие воины степи всех победили. Как жаль. Не с кем померяться силушкой, извели всех врагов боотуры, нам не оставили.
А теперь так тойон уже не думал. Видимо раскисли мозги от старости, разные мысли в голову лезут. Что враги – это не богатыри из других краев, а чиновники из управы, с сальными улыбочками вымогающие взятку. С каким удовольствием сегодня Тыгын врезал по зубам такому молодчику, чтобы тот думал, кому дерзить. И ведь вышиб ему зубы, а вот усмешку в глазах – нет. Это и взбесило сегодня Тыгына. Чиновники уже считают себя ровней Улахан Тойону Старшего рода, тогда как недостойны лизать ему сапоги. И сегодня впервые посетило Тыгына сомнение, а так ли хороши незыблемые законы, данные нам Отцом-основателем, может не столь совершенны они, если позволяют появляться на свет таким червякам, как этот чиновник.
А может быть враги – это те баи, которые дерут три шкуры со своих дехкан и пастухов, отчего возникают бунты и волнения? А потом Тойоны спешно посылают туда свои сотни, чтобы замирять бунтовщиков, а воевать против пастухов – не это ли позор для воина?
А может враги – те шустрые неприметные парни, которые тайком в Степь доставляют араку, дурман-траву и золотую пыль, отчего люди уподобляются свиньям или сходят с ума? Как воевать с такими врагами, если их днем-то не видно, а уж ночью и подавно?
Думать надо, много думать, однако.
Тойон Тыгын хлопнул в ладоши. Тут же в дверь заглянул служка.
— Не надо ли чего?
— Вели подавать ужин – приказал Тыгын, — а ко мне позови госпожу Сайнару.
Внучка примчалась почти сразу, бросилась обнимать деда.
— Ой, деда, ты приехал, сказали злой, да? — защебетала девушка, — А чего ты злой? Мы поедем на войну, да? Всех накажем?
— Нет, внучка, не поедем мы на войну, мы поедем послезавтра к Урун-Хая, на наши аласы. Надо свой улус[5] навестить, давно там не были.
