Тони Барлам - Деревянный ключ
На этих словах женщина мотнула головой, поставила кружку на столик и попыталась встать, но вместо этого неправдоподобно тихо, как снег, упала навзничь.
— …останетесь у меня, — по инерции договорил Мартин, остолбеневший от неожиданности. — Вот черт, и я ведь даже не знаю ее имени!
Мартин осторожно поднимает на руки обмякшее тело и, подивившись его легкости, укладывает на кожаный диван. Некоторое время стоит над ним в задумчивости, покусывая губу. Наклонясь, берет за тонкое запястье безвольно откинутую левую руку, с удивлением отмечает въевшуюся в поры угольную пыль, прикрыв глаза, с минуту слушает пальцами пульс, поочередно поднимая и опуская их, будто играет на флейте. Затем прямо через платье постукивает пальцами другой руки по грудной клетке, как бы в такт услышанной мелодии. Лицо его при этом делается совершенно бесстрастным и чуть ли не мечтательным. Потом он решительно идет к телефону и, полистав записную книжку, накручивает диск.
Через десяток секунд из трубки доносится по-военному четкое:
— Гёбель у аппарата!
— Бруно, здравствуйте! Это Мартин Гольдшлюссель.
— Рад вас слышать, герр Гольдшлюссель! Чем могу быть полезен?
— Вы меня чрезвычайно обяжете, Бруно, если сейчас же пошлете самого резвого своего мальчика на Мюнхенгассе к Берте с просьбой немедленно прийти ко мне, несмотря на дождь. Мальчику дайте, пожалуйста, десять гульденов и запишите на мой счёт.
— Будет сделано, герр Гольдшлюссель! Что-нибудь еще?
— Нет, это все. Благодарю вас, Бруно. До свидания!
— Желаю здравствовать!
Мартин аккуратно возвращает трубку на рычаг, подходит к своей нечаянной пациентке, некоторое время прислушивается к ее дыханию, берет блокнот и карандаш, садится рядом с диваном и углубляется в составление какого-то списка.
Берта Брушке, крепкая старуха из грубых меннонитов,{5} не терпит обращения «фройляйн». «В мои года зваться девицею стыдно, а уж коли стать фрау меня Господь не сподобил, так пущай и буду просто Берта», — говорит старуха со своим неподражаемым остзейским акцентом. Она появляется через полчаса, обстоятельно встряхивает зонт перед дверью, не обращая внимания на протесты хозяина, снимает в прихожей мокрые ботинки и в одних чулках вдвигается в гостиную. Моментально изучив мизансцену, она поворачивается к Мартину и вопросительно приподымает бровь.
Тот заходит издалека:
— Дорогая Берта, мы знакомы уже два года, и должен сказать, что в городе нет человека, которому я доверял бы больше вас. Но дело тут настолько серьезное и опасное, что я обязан попросить вас держать все в секрете, вне зависимости от того, согласитесь ли вы мне помогать или нет. Хотя, конечно, в вашем случае совершенно излишне говорить об этом.
Берта обиженно поджимает губы так, что лучики морщинок вокруг них кажутся стежками суровых ниток, стягивающими рот намертво, и становится ясно, что говорить и впрямь излишне.
— Простите, Берта, я сморозил глупость.
— С кем не бывает, — удовлетворенно кивает старуха.
— Я вот о чем… Всем известно, что вы одна из немногих, кто продолжает покупать продукты у евреев, не боясь молодчиков из СА.{6}
— Чтобы я энтих дерьморубашечников, прости господи, боялась? — возмущается Берта. — Я чего боюсь, так это как бы мне на том свете иск не вчинили за то, что им, поганцам, на свет родиться помогала, по задницам их шлепала, чтоб задышали. Дай мне волю, я б той самой рукой, — и она машет перед Мартиновым лицом той самой широкой крестьянской рукой, похожей на краюху черного хлеба, — так бы нынче по задам отшлепала, что обратно б дух из их повышибла!
Воображение тотчас рисует Мартину картину: Берта на ратушной площади выбивает дух из гауляйтера{7} Форстера, спустив с него штаны, — получается настолько убедительно, что он хихикает. Старая повитуха, разойдясь не на шутку, набрасывается на него:
— Чего смеетесь? Кабы было б в городе с дюжину таких, как я, мы б вам, мужикам, показали, как с ими разговаривать надо!
— Право, Берта, если Господь пощадит этот город, то только потому, что в нем нашлись два праведника: вы и Густав Пич.{8}
— Вы меня с им не равняйте — он святой, а я — грешница. Оттого он теперича, сказывают, в Святой Земле обретается, а я — в энтом свинарнике. И хватит пустое молоть, говорите дело! Хотя я и сама вижу, что девка — нездешняя, больная. Денег и бумаг, уж конечно, нету. Уход ей нужен, а вам ее мыть-одевать негоже, потому как вы мужчина, хоть и доктор. Так?
— Одно удовольствие с вами дело иметь, Берта!
— Мне про то все доктора говаривали. Думаю, вам сейчас в аптеку надобно, так вы и идите себе, а я свое дело знаю. — С этими словами грозная старуха отворачивается к больной, давая понять, что разговор окончен.
«Грандиозная женщина!» — в очередной раз восхищается Мартин и отправляется за лекарствами. Хотя и не в аптеку, как предположила Берта, а совсем в другом направлении.
Место, куда отправился Мартин, находилось неподалеку. В доме на Ланггассе, на третьем этаже, была небольшая квартира, которую занимал один интересный человек, для окружающих представлявший собою одну сплошную неопределенность, — неопределенного возраста, неопределенной национальности, неопределенных занятий. Он был невысок ростом, темноволос, а лицом смахивал не то на китайца, не то на ещё какого-то азиата, но одевался по-европейски. По-немецки говорил безо всякого акцента и частенько пропускал кружку-другую «Золотого Артуса» в пивном ресторанчике Бодденбурга, что находился этажом ниже его жилища. И хотя мельхиоровая табличка на его дверях гласила «Др. Вольф Шёнэ», никто (за глаза, разумеется) иначе как «чертов китаец» его не звал — все после того случая, как Шлехтфеггеров сынок Гюнтер, из первых штурмовиков в городе, нарочно опрокинул на него кружку пива, сказав что-то вроде: «А после длинноносых возьмемся за косоглазых». А тот, как ни в чем не бывало, промокнул платочком манишку, смерил взглядом громилу и ответил ему так спокойненько: «Берегитесь воды!» И ушел, пока тот пытался сообразить, оскорбили в его лице арийскую расу или нет. И надо же такому случиться, что тем же вечером, катаясь по пьяной лавочке на мотоцикле, Гюнтер сверзился в Моттлау и утоп. Полиция, ясное дело, никакого состава преступления в том не усмотрела, а идти к китаезе за разъяснениями охотников не нашлось. Однако с тех пор лишь кельнер Хуго мог бы похвастаться, что иногда перекидывался с этим не пойми каких наук доктором парой фраз. Да только он был не из хвастливых и языком зря чесать не любил. В окрестных лавках Шёнэ ничего не покупал, даже газет, а все съестные и прочие припасы, видимо, доставлялись ему из порта посыльными, которые тоже разговорчивостью не отличались. Так и вышло, что общественностью на этой темной личности был поставлен гриф «Непонятное, но безопасное, если не трогать», после чего общественность успокоилась, и все контакты с «чертовым китайцем» были сведены к преувеличенно церемонным доброжелательным приветствиям и прощаниям, к вящему удовлетворению обеих сторон. На самом же деле доктор Вольф Шёнэ был вовсе никакой не китаец, хотя, среди прочего, знал толк и в китайской грамоте.
— Да, начало интригует, — сказал Михаэль, возвращая листы. — Только я не очень понимаю, отчего у тебя прошедшее время перемежается с настоящим. Такое чувство, словно читаешь то сценарий, то роман.
— Ты меня не поднимешь на смех, если я скажу, что так захотел текст? Тут удивительное дело — я пробовал переписать эти куски, но получилось значительно хуже.
— А ты не пытался разобраться, почему он этого захотел?
— У меня есть некое смутное предположение… трудно вербализуемое. Я, или, точнее, наблюдатель, еще не уверен в том, что это время — настоящее. Поэтому наблюдающий то и дело приотстает от него на долю секунды, за которую оно успевает сделаться прошедшим, как это всегда происходит с настоящим временем, а не исчезает, к примеру, вовсе. Возникает некий стереоскопический эффект, подтверждающий реальность движения. Вот как если на групповой фотографии фигура одного человека хотя бы чуточку смазана, у нас сразу возникает уверенность, что на снимке не манекены, а живые люди, понимаешь?
— Кажется, да.
— Ну вот, если использовать кинематографическую метафору, я только начинаю крутить ручку проектора, бобина — огромная, в силу инерции раскручивается медленно, поэтому на экране мы видим пока что не плавное действие, а быстро сменяющиеся фотографии. Я сижу в будке и смотрю не на экран, а на ленту, на кадры — то прямо сквозь них, то провожая их взглядом, как бы пытаясь мысленно ускорить движение. Как в медленно едущем поезде, да? А другого объяснения не нахожу. Но мы с тобой три недели не виделись, старик, а говорим о всякой ерунде. Где ты пропадал?
