Александр Трубников - Черный Гетман
Ольгерд прошел вниз, выглядывая по углам, не зазевался ли кто. Внутри башни было пусто. Сверху, говоря о том, что московиты еще ни о чем не догадываются, неслись крики и размеренные удары.
Ольгерд выложил на пол рядком три фитиля, щедро посыпал их из пороховницы, чиркнул сверху кресалом, прищурился от вспышки. Убедившись, что по всем трем шнурам споро побежали огоньки, сам что есть духу помчался наружу, пробежал саженей сто, спрятался за древесным стволом и начал считать.
Не успел произнести про себя "семь", как шум битвы заглушил страшный грохот и треск. Огромная башня потянулась к небу, опоясалась огненным кушаком, полыхнула пламенем, словно потешная игрушка, неуклюже подпрыгнула, взорвалась и, заваливаясь наружу, обрушилась кучей обломков, взметая в воздух не клубы, а целые облака пыли.
Когда к Ольгерду возвратился слух, первым звуком, что он услышал, был доносящийся снаружи многоголосый вой.
Взобравшись на уцелевший фундамент Ольгерд увидел страшную картину. Обломки упавшей башни накрыли несколько тысяч человек, тех же, кто был наверху, разметало в клочья. Теперь все пространство между стеной и Днепром было завалено телами, а поднятой пыли и гари бродили, бросив оружие, оглушенные люди.
Ольгерд спустился вниз. Из-за угла вылетел рейтарский отряд. Во всаднике, скакавшем впереди остальных, Ольгерд признал воеводу Федора Обуховича. К нему навстречу от ворот вынесся гонец. Выслушав донесение, Обухович радостно закивал, махнул рукой вперед, словно отправив в бой невидимую армию и двинул шагом к разлому. Заметив Ольгерда, стоящего у стены, сурово спросил:
— Кто таков, почему не на стене?
— Десятник второй сотни соколинской хоругви, — ответил Ольгерд. Подумал и честно добавил. — От взрыва оглох, в себя прихожу.
— Вы все, литвины, похоже, давно уж оглохли, — недовольно произнес Обухович. — Только почему-то не полностью, а только наполовину. Сигнал к отходу слышите хорошо, а вот к атаке — нет! Чего ждешь? Давай к воротам! Там пехота на вылазку готовится, каждый боец на счету.
— Слушаюсь! — ответил Ольгерд и, не пускаясь в объяснения, двинул в сторону Днепровских ворот где, сзывая всех кто может держать оружие, звонко пела боевая труба. В спину ему неслось недовольное бурчание воеводы:
— Совсем уже я гляжу вы тут духом пали. К счастью, есть еще у нас в войске такие герои, как хорунжий Соколинский. Ежли бы он не отдал приказ, чтоб московитов вместе с захваченной башней взорвать, не устоял бы Смоленск…
* * *Разбудил его дробный стук копыт и встревоженный гул, словно по улице за окном пронесся табун в сопровождении роя злых шершней. Ольгерд открыл глаза и сел. Деревянная кровать, выделенная ему хозяином дома на время постоя, длинно и визгливо заскрипела. Тряхнул головой, отгоняя остатки заморочного дневного сна, потянулся, скосился на табурет. Оружие, оставленное в углу: два пистоля, карабин палаш и нож, все на месте. Солнечные лучи пробиваются сквозь пыль и косо падают на чистый земляной пол. От них посредине комнаты — светлый квадрат, перечерченный крестовиной. Стало быть, уже далеко за полдень.
Дверь без стука распахнулась, из зала пахнуло борщом, который готовила на свекле хозяйка. Родом она была из-под Львова и кухню предпочитала не литовскую, а русинскую. На пороге вырос Митяй.
— Доброго вам дня, пан десятник! Как спалось?
— Сам знаешь как днем спится, — недовольно пробурчал Ольгерд, — воды набери, ополоснуться бы.
— Вода давно в кадушке, — чуть обиделся вестовой. — И обед уже готов. Хозяйка к столу зовет.
Ольгерд поднялся, натянул порты, вышел на улицу, скинул рубаху, приказал Митяю полить. Набрал пригоршню воды, плеснул на лицо, на затылок, плечи. Долго отфыркивался.
— Что там за шум на улице? Снова рейтары бузят?
— Они самые, — кивнул Митяй, по-новой наполняя большой хозяйский кувшин. — Полковник Корф приказал им работать на починке пролома, а те в ответ жалованья потребовали. А потом услышали, что воевода о сдаче города сговорился, бросили службу и в управу пошли.
— Что за черт ты несешь? — рыкнул Ольгерд. — Какая еще к лешему сдача?
— А вы что, не знаете, пан десятник? — искренне изумился вестовой. — Вчера пан воевода Обухович встречался с боярами…
— Где же мне знать, дурья башка, ежели я две смены подряд, весь день и всю ночь на дальней Заалтарной башне как сыч проторчал. С нее, даже если полстены подорвут, услышишь. Толком говори, в чем дело!
— Толком я и сам ничего не знаю, на рынке про то балакали, слышал когда за солью ходил. А в полдень прибег от пана Соколинского посыльный и велел передать, чтобы как проснетесь, к хорунжему на подворье шли. Сеймик там будет.
— Так я же не шляхтич, а наемный десятник, — скривился Ольгерд.
— Я ему так и сказал. А он в ответ: мол, пан хорунжий велел передать, не только шляхта его повета, а чтобы все сотники и десятники пришли. Дело уж больно важное.
— Сеймик, говоришь? — вздохнул Ольгерд, влезая без помощи Митяя в узкие рукава жупана. — Ну, это надолго. Пообедать еще успеем…
Путь к дому хорунжего лежал в обход Соборного холма, по улице Большой, на которой располагались все важные городские заведения. Строения в Смоленске были почти все деревянные, дворы богатые, по большей части ухоженные, с веселыми цветниками и крашеными известью палисадами. Выполняя строгий воеводский наказ перед каждым домом у палисада стояла одна, а то и две кадки, доверху полных воды — пожаров здесь опасались не меньше чем чумы.
Слухи, принесенные с рынка Митяем не обманули. Городская управа, мимо которой проходил Ольгерд, щербатилась выбитыми стеклами и разломанной дверью, а от воеводского флага, подвешенного над входом, остался только обломанный шток. Единственный стражник стоял на крыльце и, приставив бердыш к стене, держал у глаза мокрую холстину. Стало быть, не сбрехали тоговки, не прознай рейтары о сдаче города, не стали бы управу громить.
— Где воевода? — спросил Ольгерд у стражника.
— Забрал казну и заперся в королевском бастионе, — жалостно ответил тот, отставив от глаза примочку.
Ольгерд кивнул, поправил ремень и двинул дальше по улице.
Просторный двор купеческой усадьбы, в которой квартировал хорунжий, был заполнен гудящей толпой. Старшина хоругви во главе с самим Соколинским торчала на высоком крыльце, с которого полковой писарь визгливо зачитывал длинную бумагу. Войдя внутрь Ольгерд услышал лишь самое ее окончание:
— … тебе, царь-батюшка, челом бьем, просим всех нас в православную веру принять, да клянемся в верной службе. А за грехи наши тяжкие готовы нести мы казнь, какую назначишь — хоть оброк, хоть епитимью…
— Я часом лагерем не ошибся? — поинтересовался Ольгерд у стоящего рядом шляхтича. — Здесь случаем не холопы москальские гурьбятся? Это что за челобитная?
— О чем говоришь, служивый? — зашипел обиженно собеседник, панок из первой сотни с небольшим маетком под Витебском. — Русский царь обещал тем, кто ему присягнет, оставить земли и привилегии. Наш хорунжий, пан Соколинский, с боярами уже сговорился, теперь вот сеймик собрал…
Тем временем писарь завершил чтение. Толпа настороженно притихла. Из кучки знатных шляхтичей вышел вперед сам хорунжий.
— Ну что, вельмишановная шляхта! Не кто нибудь, а целый стольник государев, князь Милославский, крест целовал в том, что царь московский всех литвинов, что к нему перейдут, примет под свою руку и будет чествовать наравне с победителями. Воевали мы за Речь Посполитую, за родную Литву, да только как нас за это отблагодарили за это король Ян Казимир и гетман Радзивилл? Мы свои головы под стрелецкие пищали подставляем, а они сидят себе, один в Варшаве, другой в Вильно, и в ус не дуют. За все время осады не то что подмоги, фунта сырого пороху от них не увидели…
Толпа одобрительно загудела.
— А царь Алексей Михайлович своих в обиду не дает, — почуяв, что его слова падают зернами на хорошо удобренную почву, продолжал хорунжий. — Всё вам сохранит — и маетки и привилегии. Службу даст вам и вашим отрокам. Двадцать пять тыщ отборного войска он под Смоленск привел, а ведь пожалел нас, не стал город силой брать. Так что подписывайте, панове, челобитную. Кто грамотный — тот именным росчерком, кто неграмотный — крестиком. Да поскорее, дело к вечеру идет, нужно успеть до заката бумагу к царю отправить…
Писарь спустился в толпу с чистыми подписными листами. За ним шел служка, сжимая в руках пучок перьев и большую чернильницу. К перьям со всех сторон потянулись нетерпеливые руки.
— Кто подписался — ступай домой! — объявил хорунжий. — Ждите, панове, по своим квартирам. Как ответ получим, всем объявлю нарочным.
По мере того, как желтоватые листы покрывались крестиками, закорючками и завитушками, двор помалу пустел. Писарь подошел к Ольгерду, стоящему сбоку от ворот, протянул лист на деревянной дощечке. Тут же подскочил и служка, протянул чиненное перо.
