Темноводье (СИ) - Кленин Василий

В общем, по месту назначения его доставили уже основательно избитым. С душой. С осени Извести так не доставалось.

Его поставили в небольшой комнате, где на чурбаках сидели Артемий Петриловский и его дядя Ерофей. Сам.

Атаман долго оценивающе изучал своего толмача, который находился в предельно не лучшей форме. Остатки рвоты на одежде, распухающее на глазах лицо и общий помятый вид внушали приказному отвращение.

— Нда… — протянул Хабаров. — Тут поговаривают (он покосился на племянника), что ты грамотой владеешь?

«Вон чо, — допетрил Санька. — Сейчас они мне мою математику припомнят».

— В детстве батя учил, — начал на ходу сочинять Дурной. — Но я в дикости позабыл почти всё. А ныне смотрю грамотки — и что-то вспоминается. Но плохо.

— А, правда, ты весь ясак в уме счёл?

— Правда.

Санька, было, дернулся оправдаться, что, мол, никакого умысла у него не было, просто думал, ошибка у Артемия… Но глянул в налитые глаза Хабарова — и только челюсти стиснул.

«Да пошел ты!».

— Ишь какой… — Хабаров уперся крепкими руками в колени. — Ну, мы-тко тебя отучим в ясачные книги лазить.

Он повернулся к двери и рявкнул:

— Входитя!

В малую комнату тяжким шагом вошли Василий Панфилов, Тит Осташковец, Онуфрий Кузнец, еще пара есаулов, затем рыбешка помельче: Ивашка Посохов, Козьма Терентьев. Последний, по привычке окатил Саньку мрачным взглядом.

— Начинаем распросный лист вести! — возвестил атаман. — Артюшка, писать будешь! Покаешься ли сам, Сашко Дурной в винах своих?

Известь в изумлении уставился на Хабарова. В математических, что ли, каяться? Так это к Петриловскому.

— Бают, что ты из дня на день с ворами якшаешься. Дружбу водишь, беседы ведешь. Так ли то?

— Ну да, — развел руками Санька. — А что такого? Они же среди нас живут. Не в темнице, не связаны. Получается, ты их простил, Ерофей Павлович. Или вины не нашел. Так почему мне с ними не говорить? С теми, что в железах, я… не якшаюсь. Только со свободными.

Есаулы тихо загудели.

— Мазейку зовите!

Служивые втолкнули в избу перепуганного даурского аманата.

— Верно ли, Мазейка, что Дурной тебя улещивал, язык даурский учил, про князьцов ваших расспрашивал?

— Было! — отчаянно выкрикнул старичок. — Улещил! Учил! Про Банбулая спрошал, про Галингу с Челганкой… про всех спрашал!

«Вот гусь, — вздохнул Санька. — А мне сказал, что Галингу не знает…».

— Ну? — Хабаров аж привстал. — Почто язык их учишь? Для кого сведенья выпытываешь?

— Так я ж толмач, — улыбнулся Санька. — Умею я мало, воинскому делу не обучен. Только языками и могу быть полезен. Вот и решил еще язык изучить, чтоб пользы от меня больше стало.

Он отвернулся от есаулов к Хабарову.

— А почему расспрашивал? Ну, вот любопытный я. Вы же все на верхнем Амуре были, а я нет. Про ваши подвиги мало что знаю — вот и интересно.

— Улыбайся, — кивнул ему атаман. — Мы потом под каленым железом тебя еще раз спросим и показания сличим.

Санька слегка побледнел, что почти не отразилось на его зеленом лице. А Хабаров снова заорал.

— Ивашка, заходь!

И в туго набитую горницу вошел опрятный, нарядный, краснощекий «Делон». Словно, и не пил вчера! Или и впрямь не пил? Ивашка сын Иванов уверенно шагал к приказному, а стеклышки калейдоскопа начали складываться в Санькиной голове в стройную картину.

«Твою же мать… — простонал он. — Так вот для чего это всё шоу затевалось. Сначала легкие блюда, а теперь — горячее. Они же вчера специально ко мне Ивашку с Ананькой подослали. Чтобы подпоили, заставили нести всякую чушь… А уж я-то нанёс… И богдойцами грозил. И хулу на бояр с воеводами возводил. А на Хабарова — больше всех».

Жизнь посерела перед глазами.

«Неужели пытать будут? Или прям вообще прибьют?» — ужасался он ближайшему будущему.

— Пили вчера, Ивашка? — спросил с плохо скрытой улыбкой Хабаров.

— Как не пить? Пили, Ярофей Павлович, — покорно кивнул «Делон».

— Вот с ентим?

— И с им тоже, — не стал скрывать сероглазый Ивашка.

— А верно, что Дурной опосля вина нёс речи непотребные?

Если б лето было, в избе полет мухи все расслышали.

— И то верно: нёс, Ерофей Павлович.

— А что? — Хабаров уже не так улыбался; не нравилось ему тащить клещами каждое слово. — Реки уже! Не зли!

Ивашка сын Иванов посмотрел на Дурнова с укоризной, виновато развел руками. Совершенно неискренне.

— Околесицу всякую нёс… — подстрекатель задумался. — Ино орал, что у него самый большой в войске срамной уд…

В избе словно бомба грохнула. Но почтенные есаулы заткнули рты и заглотили смех.

— Или вот похвалялся, что, ежели богдойское войско заявится, то он сам, один-одинешенек всех их положит.

У Хабарова желваки заиграли, даже сквозь бороду видно.

— Только это рёк? — уточнил приказной, явно на что-то намекая.

— Да почто ж… Много разного рёк. В основном, околесицу всякую. Складно баял, токма смысла там не было… Или был?

Ивашка спрашивал, как будто, сам себя, но Санька поднял взгляд и вздрогнул: «Делон» смотрел прямо на него.

«Это чо сейчас случилось?» — недоумевал Известь, ноги которого в последние минуты стали слегка жидкими, и он стоял на них из последних сил. Хабаров же багровел лицом сверх обычного.

— А, если я у других поспрашаю?

«Делон» повернулся к атаману.

— Поспрашай, Ерофей Павлович, — вежливо кивнул он. Так, что ясно стало: все собутыльники Дурнова скажут то же самое.

Хитрая многоходовочка, с помощью которой Хабаров и Петриловский хотели избавиться от придурка, который случайно залез в их делишки, разваливалась на глазах. Хотели соблюсти законность, да вышло боком. Есаулы уже начали переглядываться: мол, какого лешего их тут собрали, как вдруг с лавки вскочил толмач Козьма.

— Я хочу сказать!

Терентьев сын яростно сжимал в руке колпак. Дождавшись общего внимания, он хмуро заговорил:

— Ой, не зря, атаман, этот найденыш даурскую речь учил, про князьцов расспрашал. Третьего дня видел я, как Дурной сидел у дома, в коем Челганка живет. Сидит, как бы на солнышке греется. А рот его шевелился! Что-то шептал Дурной! Долго шептал! А кому, коли подле и не стояло никого?

Выводы Козьме делать уже не потребовалось. Хабаров моментально налился кровью. Тысячелетние законы лидера стаи, сама природа — вскипели в нем. Приказной позабыл о том, что хотел покарать Саньку публично и с видимостью законности. Вскочив с чурбака, он сгреб беглеца из будущего за грудки, да так тряханул, что парню показалось, будто он затылком о спину стукнул.

— Ссученыш! Ты на что.. Ты на кого лапу задрать посмел! — Хабаров практически заплевал лицо найденыша, давая выход душившей его ярости. — Сгною!

Ему было плевать на сидевших вокруг ближников. Плевать на правила и порядок. Какой-то сосунок вознамерился запрыгнуть на его бабу! Да и плевать на бабу… Но какой он будет атаман, если какая-то шавка мелкая у него уведет Челганку! Ерофей готов был на месте разорвать наглеца — чисто в показательных целях… Но остатки разума в нем сохранялись.

— В холодную его! — заорал он казакам. — Связать — и к прочим ворам!

Так Санька попал в компанию лидеров прошлогоднего мятежа. Теперь он стал на равных с такими авторитетами, как Стенька Поляков или Костька Москвитин.

Карьерный рост налицо.

Глава 30

Саньку не пытали. Смысл в пытках, когда ничего выяснять и доказывать не надо. Просто сидел в тюрьме-землянке, гнил потихоньку в холоде и сырости, пока за крохотным окошком шла весна. Дурной любил весну, уж больно она хороша на Амуре. Либо зима слишком плоха. Каждый май ему нестерпимо хотелось гулять ночи напролет. Просто гулять.

…Как это было давно. Иногда даже возникали сомнения: а было ли вообще? Теперь у Саньки были более бытовые желания: согреться, помыться… и чтобы десны перестали кровоточить. Возникшие признаки цинги его особенно пугали. Он даже просил кормившего пленников казака дать им зимних лесных ягод, после чего был недвусмыленно послан. Беглец из прошлого все-таки уговорил принести ему, хотя бы, охапку хвои. Начал ее жевать, заваривать в кипятке. И с сокамерниками делился рецептами. Хвоя или что иное — но по итогу им помогло. А когда лед на Амуре окончательно очистился, Хабаров смилостивился и выпустил всех из темницы. Ибо не в привычках казаков было, чтобы кто-то «отлынивал» от работы, когда войско к походу готовится.