Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
— Когда я дома — да! Во-первых, так и пристало, во-вторых, я все еще быстро устаю, а в-третьих, должна же я отваляться на перине за проведенное на соломенных тюфяках детство!
Руфина подняла бровь. Ана заметила.
— Ой, извини. Я не подумала, что ты и теперь так спишь. А почему? Твоя семья не бедная. Уж на перину бы хватило.
— Я клопов не люблю.
— А шелковые простыни на что?
— Я их и дохлых не люблю… А солому можно менять, и дешево.
— Солома — это блохи.
— А шелковые простыни на что? — вернула Руфина.
Так разговор и крутится вокруг бытовых мелочей.
Что такого? Руфине нравится прежняя жизнь, Ане — новая. Верней, нравится, но не совсем. Слово за слово, и вылетает откровение.
— Я люблю. И — не мужа.
— Стой, об этом вообще можно говорить?
— Конечно, можно! Я, вообще, начинаю верить, что ОН обо всем подумал заранее.
Ана не выдержала, вскочила. Кровать облегченно скрипнула. Руфина отметила, что подруженька-то с девических времен потяжелела. Не весь вес ушел вместе с новорожденным.
— Заметила, где наша спальня? В самом-самом конце здания! Чтоб никто не беспокоил, проходя мимо. Ни меня, ни мужа, ни ребенка. Следующая комната — моей камеристки. Кабинет мужа и комната дворецкого — точно с другой стороны! Чтобы им, опять-таки, не мешали работать!
— Так ведь разумно… — неуверенно протянула Руфина. — Или что-то не так?
— Все так! — решительный взмах руки. — Все так, и даже больше: это так удобно для секретов! Сейчас моя камеристка с твоей сопровождающей пьют шоколад — без шума, хотя бы небольшого, не пройти. Я могу, если захочу, пошептаться с подругой о чем угодно. Вот мне и начинает казаться, что ОН обо всем позаботился. Знать это — так слааадко!
— Ты хочешь сказать, что муж хочет, чтобы ты ему рога наставила? Потому так дом устроил?
— Нет. Не муж. Да Гаспар за измену голову оторвет и засунет… ты девица, тебе такое рано знать! Но, помнишь, я тебе рассказывала? Кто моему насоветовал так дом обустроить?
— Диего де Эспиноса? — Руфина помотала головой, словно стряхивающий воду пес. — Но ведь он имел в виду совсем не это, а покой. В конце концов, Ана, я дала бы тот же самый совет! Погоди… Ты хочешь сказать… Ты в него…
— Да. Эй, милая, ты чего?
Руфина принялась хохотать.
— Да ничего… Я думала, ты серьезно. А ты шутки пошучиваешь. Ох! Чуть не задохнулась. Нельзя так подруг смешить, нельзя. Они, подруги, и задохнуться могут…
Тут Руфина напоролась на взгляд подруги и осеклась.
— Неужели всерьез?
— Да, — поджатые губы. — И я не вижу тут ничего смешного.
— А я вижу. Влюбиться в Диего де Эспиносу… Надо же! Ну ладно, не гляди так. Всерьез так всерьез. Тогда скажи, зачем тебе понадобилось — влюбляться?
— Как зачем?
— А так. Влюбляются те, кто хочет влюбиться.
— Это как?
Глазами — хлоп. Хорошо, рот не открыла. Почти прежняя, незамужняя Ана, которую так часто удавалось озадачить безобидной мелочью. Теперь она повзрослела, мелочи пошли опасные. Не поумнела, вот беда!
— А так. Любят обычно — человека. Если угодно, душу. На худой конец — тело, ну и то, что от души видят. Что ты видела в Диего? Ничего!
— Как ничего? — снова Ане удивляться. — Мы с ним часто видимся. В Академии!
Руфина пожала плечами. Разумеется, в Академии сеньору Нуньес видеть рады всегда. Ученому обществу гораздо ценней меценат, чем еще одна poetisa. Пусть и не бедная — делить приходится не только деньги, но и лавры. От Аны же никакого ущерба, кроме пользы, — прибывает в неизменно пышной процессии, в носилках. Позади строй из служанок с подушками в руках. Часть — подстелить госпоже, часть — чтоб самим на колени бухаться, если ей вдруг что-нибудь понадобится.
Устроится в проходе между креслами, специально для дам и оставленном, нарядная, в парадной прическе, в самой грациозной позе, какую только измыслить можно. Источник вдохновения, никак иначе. Злых слов не говорит, зато много и внимательно слушает. Деньги, правда, раздает только через сеньора Пачеко. Мол, кто разглядел Веласкеса, и впредь сумеет вознаградить достойных, и вовсе не только художников. Был бы жив Гонгора, поди-ка, писал бы меньше писем к покровителям с просьбой помочь с земной пищей человеку, пытающемуся прожить в Мадриде на скромное жалованье королевского капеллана, да еще и не выплачиваемое по полгода. Вместо слезниц же издал бы лишнюю книгу стихов.
Впрочем, Испания талантами пока не оскудела. Тот же Эспиноса приладился посещать Академию между патрулями и чтением лекций по астрономии. Выберет кресло спереди, чтоб все видели, как он дремлет под чужие стихи. Своих не читает, а если случаем проснется — норовит перебежать к ученым, обсудить новый телескоп Гаскойна или весточки о работах Пикара, просочившиеся мимо охваченных кровавыми схватками пиренейских долин.
И как в такого не влюбиться, тем более что как раз тебя — глупую на фоне великих мудрецов вокруг, хоть и богатую, — он слушает? Внимательно. Не перебивая. При том что ни разу не зарился на твои деньги! А когда спит, вот смех, становится так похож на Руфину! Понятно, на юге все астурийцы на одно лицо. Как, наверное, андалусийцы на севере. И все-таки… Волосы темнее льняных. Длинный, чуть красноватый на кончике нос нависает над пухловатыми для мужчины губами, сжатыми в недовольную складку. Крепкий волевой подбородок. В темных глазах — кажется, все-таки чуточку карих — ум и воля. Когда они открыты, разумеется.
Только он жесток, а Руфина мягкая… Сейчас лекцию начнет. Только в отличие от Эспиносы не по астрономии или стихосложению.
— Сейчас объясню.
Подруга принялась расхаживать по комнате, от окна до дверей. Широкие, тяжелые шаги, затянутый в белое полотно палец правой руки согнут под подбородком вопросительным знаком. Прищурить глаза, чтобы немного размылась фигура, вообразить на месте платья мантию, а косу заменить собранными в хвост волосами — и готов дон Диего!
— Выгляни в окно, — а вот выговор у нее севильский. Портрет поэта сразу рушится: бросаются в глаза непомерный рост и женский профиль. За последнюю пару лет Руфина все-таки немного округлилась. Как раз там, где надо!
— Зачем?
— Выгляни.
Снова взгляд, что тяжелей лепного потолка. Противиться ему нет сил, а встать и сделать пару шагов так просто. Хотя и неприлично. Не пристало замужним дамам в окна пялиться! Разве самую чуточку… пока никто не смотрит, да осторожненько, из-под мантильи.
— Что видишь?
— Площадь. Людей. Дома. Фонари. Мостовую. Как обычно.
— Ошибаешься. Взгляни внимательней. Людей, говоришь? Дудки! Ты видишь мантильи, шляпы и плащи. Краску на стенах, черепицу. Так и с Диего. Ты видела от силы первый слой. И вот уже, видите ли, влюблена.
— Я с ним говорила. Слушала его стихи.
— О, словами прикрыться легче, чем тканью. Сколько локтей парчи у тебя в парадных платьях на вертугаден накручено? Десятка два? А сколько стоила вышивка… Слов надо меньше, и денег они не стоят.
— Зато слова идут из души.
— Необязательно. Помнится, Гонгора шутки ради писывал вирши, в которых клял долю подкаблучника при сварливой жене. Очень натурально выходило — а был он священником и женат не был. Так что поверь, не желай ты влюбиться, никакой кавалер не достучался бы до твоего сердечка, будь он трижды поэт и четырежды мастер фехтования.
— Но я не такая!
— Какая — такая? Я ведь не говорила, что ты хотела чего-то непристойного. Но, согласись, несмотря на всю веселость нынешней твоей жизни, тебе хочется чего-то еще. Неуловимого, неизъяснимого, странного. То ли снега с горных вершин, то ли соленой трески в шоколаде…
Ана облегченно прыснула в кулак.
— Гадость какая, наверное! А я уж думала, ты серьезно.
— А я серьезно. Хочешь, вылечу? Скажи мужу, что для престижа семьи вам, кровь из носу, нужно побывать в Мадриде. А лучше в Швеции, это дальше и интересней, но в Мадрид твой супруг наверняка поедет охотней.
— Ты о чем?
— О том же. Домашние дела и прекращение приемов не помогут. Наоборот, у тебя будет больше времени для того, чтобы лелеять страсть, она станет расти…
— Ты не понимаешь!
Ана собралась, как тигрица перед прыжком.
— Или нет, прекрасно понимаешь! Да, черт тебя возьми, подруженька, я хотела влюбиться! И я хочу поставить своему хряку рога. Он заслужил — за то, что мне с ним скучно! Я ведь живу только в Академии — ну и на обедах… Два дня в неделю, остальное… как в гробу! Потому я счастлива, что Господь послал мне Диего. Поэт будет моим. И ты, Руфина де Теруан, поможешь мне его заполучить. Или мы враги.
Руфина так и стоит — столбиком, конус идеального соотношения. В шахматную фигуру превратилась, в пешку, слона или королеву. Донья Ана — одна рука на бедре, другая, с указующим перстом, наставлена подруге между глаз — словно рапира диестро. А за дверью притаилась иная фигура, изогнутая, подобно шахматному коню. Только шахматные кони редко прикладывают ухо к двери.
