Надежда Попова - Ведущий в погибель.
Или это паранойя, и он попросту не в курсе еще всего, происходящего в Конгрегации, невзирая на все те знания, какие наставникам пришлось ему открыть после пары расследований…
— О, Господи… — простонал он зло, перевернувшись лицом вниз и накрывшись подушкой; неистово разболелась голова, и это выводило из себя совершенно.
Головная боль одолевала всегда — всегда, когда вот такие смутные догадки проскальзывали где-то в глубине мыслей, но боль появлялась до того, как предположения эти оформятся в четкие выводы, сейчас же это была просто боль в висках от усталости, свалившихся на него внезапных волнений и избытка событий и противоречивой информации, требующей разрешения. Именно тот факт, что во все предшествующее время та самая, неестественная, рвущая боль над переносицей не преследовала его, не пыталась обратить внимание на упущенные мелочи, и бесил всего более, более всего раздражал и настораживал.
Последней каплей было то, что теперь сон упрямо не шел.
***Утро Курт встретил тяжело. Нельзя было сказать, что болезненное ощущение в груди возвратилось в прежней силе, однако же неприятная пустота и слабое жжение в желудке заставили спуститься и потребовать завтрака в комнату как можно скорее. Явившемуся представителю обслуги, важному и учтивому, словно чужеземный посол, он препоручил заботу о своей дорожной одежде, вчерашним вечером повергавшей в шок представителей местного трактирного света. Пропыленную потрепанную кожу тот принял с видом крайней брезгливости, скрытой, к его чести сказать, довольно неплохо. Возвратить майстеру инквизитору его одеяние он пообещал спустя час, испытав явное облегчение, когда Курт милостиво позволил не спешить.
Он не сомневался в том, что, пусть не шок, но все те же косые взгляды будет вызывать и его сменное облачение, приберегаемое для ношения не в дороге, бою или прочих вредоносных для одежды обстоятельствах — в последние годы кожа исподволь, но непреклонно вышла из употребления среди всех, кроме солдат, курьеров и прочих представителей подобных же служб, по опыту знающих, что от полотна, сколь угодно дорогостоящего и качественного, в их работе толку мало. Объяснить нынешнему щеголю, что одни только штаны, красующиеся сегодня на майстере инквизиторе, стоят дороже всего его платья вместе взятого, было невозможно, да и не нужно, а Знак позволял зверски удавить еще в зародыше любую пренебрежительную усмешку.
Надев куртку, новенькую, почти ни разу не носимую, еще скрипящую при каждом движении, он вздохнул почти с тоской. Если взять во внимание завершение его предыдущих расследований, то и на ней вскоре появится пара порезов, прожогов, ссадин или еще какой пакости, благодаря которой и это его одеяние постепенно перейдет в статус дорожно-боевого…
На стук в дверь Курт обернулся с раздражением, отперев не сразу, и застыл на пороге, вцепившись в начищенную медную ручку окаменевшими пальцами — по ту сторону, осиянный падающим из окна ярким весенним солнцем, стоял Александер фон Вегерхоф, приветственно улыбаясь и явно наслаждаясь оторопевшим видом майстера инквизитора.
— Bonjour, — пожелал стриг, шагнув глубже в широкий солнечный луч. — Замечательная сегодня погода, верно? Наконец-то настоящее весеннее солнце.
Курт молчал, осознавая, что выглядит до крайности нелепо, но не находя в себе сил выговорить хоть слово, все так же глядя на ночную бестию, красующуюся в дневном свете, долженствующем убить ее на месте одним лишь касанием…
— Войти — не пригласишь? — вкрадчиво осведомился фон Вегерхоф, и он, наконец, коротко выцедил:
— Нет.
— Что ж, придется без приглашения, — пожал плечами тот и, отстранив хозяина локтем, неспешно прошагал в комнату, остановясь у окна и подставив солнцу лицо с подчеркнутым блаженством. — Нет, положительно, погодка отменная.
— Что ты делаешь… здесь? — с грохотом захлопнув дверь, выговорил Курт, окончательно справившись с первой растерянностью; стриг усмехнулся, обернувшись.
— Ты хотел сказать «сейчас», — уточнил он снисходительно и пояснил: — Не смог отказать себе в удовольствии увидеть твое лицо. Надо признать, ты меня немного разочаровал — Эрнст в этой же ситуации отпрыгнул, как от огня, и едва не загремел на пол… О, — хмыкнул фон Вегерхоф, окинув новое облачение хмурого майстера инквизитора придирчивым взглядом, и отступил назад, словно живописец, оценивающий только что набросанный ландшафт. — Стильненько. Брутальненько. Местный свет будет сражен наповал. Особенно дамы. Особенно замужние… Нечего на меня коситься, Молот Ведьм; здесь тебе не Кельн. Там — Вавилон, и стерпят все.
— А здесь?
— И здесь — Вавилон, — согласился стриг и, подумав, докончил: — Только после столпокрушения. В Ульме подобает блюсти некие правила — негласные, однако от этого не менее значимые, и от твоего облика будет зависеть первое впечатление о тебе — и оно останется навеки. Да, конечно, город пограничный, и повстречать здесь можно всякое, всякий наряд, говор и всякую разновидность, но это все проезжие, пришлые et cetera, и отношение к ним соответственное — словно к плесени, которая пройдет сама весною. На сословия здесь смотрят мало, но местную моду ты блюсти обязан, иначе сочтут неуважением, а за сим следует строгая кара в виде неприятия и нежелания общаться, что для следователя, согласись, довольно удручающая будущность. Посему жечь меня взглядом не стоит, а стоит слушать моих советов.
— Улиток есть не стану, — предупредил Курт, и фон Вегерхоф рассмеялся, отмахнувшись:
— Станешь. И есть улиток, и появляться в ульмском свете, и корчить из себя имперского рыцаря, и дамам улыбаться — все будет, Гессе; если дело потребует.
— В данный момент дело требует явления в магистрат, посему…
На недвусмысленный кивок в сторону двери стриг внимания не обратил, с готовностью отозвавшись:
— Разумеется, требует; идем — представлю. Кстати замечу, имей в виду: здесь ратушу магистратом не называют. Не принято.
— Благодарю за ценные указания, однако в конвое не нуждаюсь, — не скрывая неудовольствия, покривился Курт; тот усмехнулся:
— Я помню, на чем мы условились, Гессе: ты действуешь так, будто внедрен в среду враждебных сил, представителем коих я являюсь, и ех difinitione[25] предполагаешь, что я не тот, за кого себя выдаю. Ты мне не веришь и разрываешься между желанием начать, наконец, расследование и практической невозможностью работать; и каждое мое слово пробуждает в тебе массу подозрений… Сейчас я усугублю эти подозрения, ибо скажу, для чего мне нужно появиться в ратуше с тобой вместе. Размахивать моим Знаком у носа ульмских бюргермайстеров — это уже non-sens, а я должен принимать участие в расследовании так, чтобы никто не смотрел на это косо. Приятель-инквизитор, который поручится за мою благонадежность — это и есть то, что нужно.
На глумливо усмехающегося стрига он взглянул мельком, отвернувшись к окну и с интересом глядя на галдящую улицу, спиной продолжая ощущать снисходительный любопытствующий взгляд, явно отслеживающий, какую реакцию вызвали произнесенные слова.
Вот оно?.. Вот то, что им надо? Вмешаться в дело… для чего? Замять ошибку кого-то из своих? Или убийство и впрямь совершил некто, не известный фон Вегерхофу, и его хозяева, покровители или приятели дали ему поручение отыскать собрата раньше Инквизиции, дабы прибрать к рукам? Навряд ли стриг попросту допустил оплошность, и теперь исправляет собственную ошибку…
Стриг…
Стриг?
Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф — стриг? Незаметно подкрался… Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой… Да, слово «нечеловеческие», несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако — неделю назад он видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации — чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен… И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза — у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и «чистоту крови», либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное — самое главное! — свободно разгуливает при дневном свете…
— Что за сенсационная мысль осенила? — с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. — Сердце заколотилось, давление подскочило… Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?
