Владилен Машковцев - Время красного дракона
После переправы на правый берег реки Придорогин несколько растерялся, ночная темь стерла прежние ориентиры, он не знал, как пройти к дому Меркульевых. В сумерках раздался выстрел, в небо взлетела осветительная ракета. Она описала дугу и упала с шипением в огород, мимо которого проходил начальник НКВД. Все было ясно. Недавно на аэродроме похитили ракетницу. Скорее всего — это дело рук озорника Гераськи Ермошкина. Балуются подростки. Только они могут додуматься: вскрыть картонный патрон, убавить пороховой заряд, чтобы осветительная ракета не взлетала высоко, не сгорала полностью в воздухе, а падала на землю. Так вот они, мальчишки, во всех городах обстреливают вечерние танцплощадки из украденных ракетниц. Падает осветительная ракета в толпу танцующих — и сколько визгу, крику! Но ведь опасно озорство это, ожоги могут получить люди, пожар может возникнуть.
Придорогин совсем заплутался между избами и огородными плетнями. Но встретил двух девочек-хохотушек, обратился к ним за помощью:
— Доченька, как мне пройти к дому Меркульевых?
— А мы проводим вас, дяденька.
— Спасибо, милые. Как вас зовут?
— Груня Ермошкина.
— Вера Телегина.
— А я Придорогин Алексан Николаич, начальник НКВД.
— Вы Фросю заарестуете?
— Нет, я письма ей несу от жениха.
— Я знаю его, — похвасталась Верочка Телегина. — Я ему пельмени приносила в больницу.
В доме Меркульевых светились два горничных окна, на этажерке горела ярко керосиновая десятилинейка. За шторкой проплыла тень. Девочки — Груня Ермошкина и Верочка Телегина хихикнули и ушли в темноту. Придорогин вытащил из кобуры револьвер, стукнул легонько стволом в створку.
— Кто там? — расплющила Фроська нос о стекло окна.
— Открой дверь, Фрося. Это я, Придорогин, начальник НКВД. Фроська прогремела засовом в сенях, открыла дверь, вышла на крыльцо, кутаясь в белую шаль.
— Добрый вечер, Сан Николаич. С чем пожаловали?
— С радостью для тебя.
— Письмо от Аркаши принесли?
— Не одно письмо, а несколько писем. А ты откуда об этом проведала?
— Поколдовала.
— Не морочь мне голову, Фроська. Бери письма, читай, радуйся. Да не обижайся, что вскрыты. У меня служба такая.
— Спасибо, Сан Николаевич. Нет у меня к вам обиды. Спасибо!
— Из твоего спасибо шубу не сошьешь, спасибом чарку не наполнишь.
— К моему спасибо будет и приложение, Сан Николаич.
Летняя ночная темь благоухала цветущей сиренью, медуницей и горькой полынкой. С огорода сквозило мятой и терпким запахом конопли, остывающим угаром бани.
— Баню что ли истопила? — присел на крыльцо Придорогин.
— Вестимо баню.
— Вот бы попариться, Фрось.
— Каменка не остыла, вода в баке есть, попрейте.
— А веник заваренный есть?
— И веник в бадье томится.
— Так я с твоего позволения потешусь?
— Абы не угорели.
— А спину мне кто потрет?
— Спину черт поскоблит.
Придорогин чиркнул спичкой в предбаннике, зажег огарок свечи, разделся. Ни крючка, ни засова у дверей в предбаннике не было. Куда же девать оружие? Пришлось завернуть револьвер в брюки, сунуть сверток в пустое ведро. С этим ведром и пошел Придорогин париться, захватив огарок зажженной свечи. Он зачерпнул ковшом из котла горячую воду, плеснул на каменку. Настоящий любитель и знаток бани не плещет на раскаленные камни горячую воду, от нее пар затхлый. Но Придорогин в этих тонкостях не разбирался. Зашумела каменка, ошпарила, запекла. После второго ковша любитель бани взял березовый веник, залез на полок. Он стонал от радости и ожогов, пронизывающего жара, банного аромата веника и сосновых досок. Придорогин пекся и потел с полчаса, у него потемнело в глазах. Он сполз на мокрый и прохладный пол, теряя сознание. И все же успел увидеть, как из-под плахи полка вылез волосатый чертенок. Может, с угару привиделся. Чертенок намылил вехотку-мочалку, уселся на задницу Придорогина, начал тереть ему спину.
— Как бы он у меня револьвер не стибрил, — подумал Александр Николаевич, хватаясь за ведро, где лежало оружие.
— Не нужен мне твой наган, — ударил чертенок Придорогина мочалкой по щеке.
— Кто тебя знает...
— Меня хозяйка знает, Фрося. Она и повелела мне спину тебе потереть. Чертенок окатил Придорогина холодной водой, шлепнул хлестко по заду:
— Выползай, дурень! А то совсем угореешь. Вьюшку-то не открыл, а в топке головешки чадят.
Придорогин выполз на четвереньках в предбанник, отдышался, оделся. Он добрался до крыльца дома, пошатываясь, не мог ничего понять. Значит, угорел. На крыльце Придорогин посидел минут пятнадцать, оклемался вполне. Фроська почуяла его, выглянула:
— Не можно опосля бани на ветру сидеть. Северяк-сквозник и летом коварен, застуду таит. Заходите, Сан Николаич. Я ить стол накрыла, самогончик со льда из погреба вынесла, грибки, огурчики.
Придорогин сглотнул слюну:
— А квас у тебя, Фрося, есть! Горит в нутре, пить охота.
— И квас у меня есть клюквенный.
— Угорел я, Фрося. Но баня хорошая, блаженство!
Александр Николаевич вошел в избу, выпил кринку ершистого холодного кваса, присел на лавку у стола, под разоренной, пустой божничкой. Фроська налила ему в стакан мутной, сизоватой, но крепкой самогонки, подвинула миски с грибами, огурцами, вареной картошкой, хлебом.
— Кролик в жаровне, еще не приспел, румянится в печке, — громыхнула хозяйка заслонкой о шесток.
Придорогин чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить, но после стакана первача чуточку осмелел.
— У нас в НКВД, Ефросинья, подозрение на тебя возникло.
— В чем же меня опять сподозрили?
— Не знаю, как и начать, подозрениев много.
— Выкладывайте, Сан Николаич.
— Ответь вот, как и где прознала ты, что Аркашка твой пулей пробит, в Ялте лечится?
— В какой-такой Ялте?
— У моря.
— Про море и пулю ведаю из ворожбы, про Ялту слышу впервой.
— Мы в колдовство и нечистые силы не верим, Фрося.
— А кто вам спину тер в бане?
— В бане я угорел, мне показалось. Лучше скажи, с кем ты держишь тайную связь?
— С бабкой, Сан Николаич.
— С какой бабкой? Которая померла?
— А с какой же еще?
— Где она скрывается? — выпил второй стакан самогону Придорогин.
— В данный момент в горнице, под кроватью.
— Я хочу видеть ее.
— Ваше хотение будет исполнено, Сан Николаич.
— Ты знаешь — кто я? Я немножко начальник НКВД.
— А я маленечко колдунья.
— С тобой не соскучишься, Фроська.
— Пейте, кушайте, — заполнила хозяйка стакан в третий раз.
— Какой у тебя интерес поить и кормить меня?
— Пропуск в тюрьму получу, передачу деду унесу. Получу право на свидание с дедом.
— Накось, выкуси! — показал Придорогин кукиш. — Милиция не продается. Твой самогон я, считай, реквизировал. Ха-ха! И не морочь мне голову. Служба информации у нас работает отлично. А передачи своему деду ты и без меня каждый день переправляешь.
— Через кого?
— Через тюремного водовоза Ахмета и расконвоированного портного Штырцкобера, — одним залихватским махом проглотил четвертый стакан самогонки начальник НКВД.
За окном промелькнула тень — схожая с Трубочистом. Снова кто-то выстрелил из ракетницы. У соседей залаял злобно хрипастый волкодав. Придорогин расстегнул кобуру, предупредил хозяйку:
— Учти, если засада, ловушка, буду стрелять по-революционному, безжалостно, промеж глаз.
— Сан Николаич, смерть вам не угрожает. Вы умрете в Челябинске.
— Меня повысят? Переведут в область?
— Не знаю.
— Меня могут очень повысить. Федоров в Челябинске — мой друг.
— Вы все о делах, о службе, Сан Николаич.
— Я могутен и про любовь, интимность, так сказать.
— Я вам нравлюсь? Я красивая?
— Вам все дала партия, советская власть, штобы красивыми быть.
— Титечки-то мне дал бог, а не партия, не советская власть.
— Титьки и другие места у тебя, Фроська, в приглядности. Разболокайся и ложись со мной в постель. Для того я и прибыл, можно сказать.
— Как вы могли произнести мерзопакость такую? — достала Фроська из-за печки рогач.
— Чо ты невинницу-то разыгрываешь? К Порошину-то аж на третий этаж лазила. Ха-ха!
— У нас любовь была.
— И я тебе не мотоцикл предлагаю, Фрось.
— Кролик-то зарумянился, — достала хозяйка жаровню из печки. — Под мясо в чесноке и новый стаканчик прокатится.
Придорогин пил, ел, но замысла не терял:
— Ты мне зубы не заговаривай, разболокайся, до пролетарской гольности с полным согласием.
Фроська долго отбрыкивалась, хохотала, но, в конце концов, согласилась:
— Ладнось, идите в горницу на кровать. Раздевайтесь и ложитесь. А я сени закрою, со стола уберу, лампу загашу.
Придорогин разделся до белых кальсон с подвязками, бухнулся на пуховую перину, спрятал револьвер под подушку.
— Хитрит девка! Полагает, будто я изрядно пьян, потому усну. А я не буду спать, подожду.
Хозяйка побренчала чашками, убрала жаровню с половиной оставшегося кролика в печку, погасила керосиновую лампу. Придорогину показалось, что перед ним появилось откуда-то страхолюдное существо, а не Фроська. Очень уж много выпил.
