Ивакин Геннадьевич - Мы погибнем вчера
Наконец, страшное место осталось позади.
Они подошли к связанному эсэсману, возле которого сидел Еж. Андрейка пояснял тому, что латыш реально неправ. И сейчас не прав и в контексте политическом тоже. И что еще проситься будете обратно к России, но уже поздно будет – не возьмем.
– Чего, Еж, политинформацию ч-читаешь? – спросил Юра.
– Объясняю ему важность момента. Чтобы проникся.
– А смысл? Все равно сейчас в расход пустим, чтоб не дышал. А то вон как ему больно дышать-то…
Гаупт вздрогнул на этих словах деда.
– Глико-чо! – удивился Кирьян Васильевич. – Понимает по-человечьему!
– К-куда он денется…
– Понял? А я тебе, что говорил? Или все расскажешь, или шлепнем на месте! – и Еж убедительно клацнул затвором.
В этот момент подал голос Вини, внимательно изучавший офицерскую книжку гауптштурмфюрера:
– А ведь я его знаю…
– Чего? – удивились все в один голос.
– Это тот самый Герберт Цукурс. Я про него в универе доклад делал…
– В к-каком универе? – переспросил Юра.
– Ребят, вы чего? Я же историк, все-таки. Он летчиком был до войны. Популярный был, как у нас Чкалов. А в июле сорок первого перешел к немцам служить. В команде некоего Виктора Арайса служил. Так что ли?
Вини сел на корточки перед полулежащим Цукурсом.
– Четвертого июля сожгли заживо в рижской Большой хоральной синагоге около полутысячи евреев. Так?
Цукурс зло прищурился, не отводя взгляд от студента, но не говорил ни слова.
– Восьмого декабря расстреляли около трехсот детей в больнице на улице Лудзас. Так? Это же вы с Арайсом на груди у себя новорожденных разрывали руками! Так? К началу декабря 1941 года, согласно отчёту СС-айнзацгруппы 'А', в Латвии было уничтожено уже более тридцать пять тысяч евреев, а за всю войну, из более чем восьмидесяти тысяч латышских евреев, уцелеет только сто шестьдесят два человека. Кстати, историки потом долго спорить будут, кто из вас эту знаменитую фразу сказал: 'Что за латыш, если он не убил ни одного жида?'
– Вы странные, какие-то… – вдруг прохрипел Цукурс. – Много знаете… Жалко я вас не прибил… Краснопузые сволочи!
– Но, но! – приосанился дед. – Это еще посмотреть надо – кто краснопузый, я или ты, ирод балтийский!
И плюнул ему в лицо:
– Ритулька, девонька отойди-ка… – ласково сказал Кирьян.
Она молча покачала головой. Мол, не пойду.
Латыш чего-то заругался на своем языке, когда дед приставил винтовку к лицу.
Дед крякнул:
– Чего бармишь? Молишься ли чего?
Цукурса аж затрясло. Он вспотел так, что на носу повисла мутная капля пота.
– Не молишься, лаешься… – констатировал факт дед…
– Погоди, Кирьян Васильевич, чего-то эта сука уж очень легко отделаться хочет, – отвел винтовку Валера. – Давай-ка его по-конокрадовски…
– Это как? – заинтересовался Еж.
– А так, – ответил дед, – берешь конокрада – за руки, за ноги – и с размаха о пень. Грудью.
– Нафиг, – ответил Еж. – Я вот читал, может его к двум березкам привязать за ноги. Дугой согнуть и отпустить. Порвут его деревья, как тузик грелку.
– Быстро слишком, – вмешался Валера. – Привязать его задницей голой на муравейник, через три дня сдохнет.
– Да на кол его! – посоветовал Юра, – Правда, тут искусство нужно. Садят человека на кол, и тщательно опускают, стараясь, чтоб деревяшка не задела жизненно важные органы. И вышла в правую подключичную впадину. Мучался чтобы подольше. И снизу подпорку делают. Чтобы не сполз.
– Возиться еще… С ним… На костер его. Или просто прикладами забить.
– Погодите, – встрял Вини. – Вон в 'Старшей Эдде' есть описание казни для таких… Викингов. Кровавый орел, называется. Ребра от позвоночника отрубаются, разворачиваются как крылья и легкие вытаскиваются наружу. Ты ж у нас орлов немецких любишь? – нагнулся он к латышу, глядя в его побелевшие от страха глаза. – Вот и сделаем тебе орла! Сам таким орлом будешь всю оставшуюся жизнь. Правда, не долгую. Фу, ты… Обкакался, что ли? Завоняло-то как…
– Мужики! Вы чего, обалдели совсем? – Рита с ужасом переводила взгляд с перекошенных, ужасных лиц ребят. – Так же нельзя! Вы же… Вы же, как он станете! Ну, так же нельзя!
– Да ладно, Рит… Собаке собачья…
Прервал спор дед. Просто и быстро, вновь приставив винтовку к лицу гауптштурмфюрера и выстрелив в лицо фашисту, слегка отвернувшись.
– Тьфу, блин! – Еж отчаянно стал стирать с лица теплые мозг и кровь бывшего эсэсовца, не удержался, согнулся пополам и побежал в кусты. Через пару секунд характерные звуки огласили лес.
– Труп подорвать. Чтобы не опознали и не похоронили. – Дед хмуро отер с рукава остатки Цукурса.
Вечером они заспорили у костра – как этих сволочей убивать? После того, что они делают, как с такими зверями себя вести?
– Как собак бешеных! – горячился Еж. – За руки, за ноги к двум танкам привязать и мееееедленно так в разные стороны.
– Еж, а чем ты тогда лучше их? – возмутилась Рита. – Такой же садист!
– Нет, Рита, не такой! Они мучают, чтобы удовольствие получить, а я предлагаю, чтобы они хоть каплю почувствовали, что и их жертвы. Или я не прав? Мужики, скажите?
Вини согласно кивнул:
– Ты прав, по-моему. Око за око, зуб за зуб. А не фиг. Во-первых, потому, что они сюда пришли с оружием, во-вторых, потому что они и впрямь садисты. Таким жить нельзя на земле.
– Что жить нельзя таким это точно. Это я согласна. Но, мне кажется, их нужно просто убивать. Выпалывать как сорняки. Но без ненависти.
– Ритуль, а к-как без ненависти? М-мы же не м-ашины Если эта с-скотина так детей убивала, какое наказание ему п-придумать? Ведь это же легкая смерть, от пули.
– Смерть, Юра, вообще, легкой не бывает, – вступился Валера. – Никогда. Даже во сне и от старости. Поверь мне как врачу.
– Т-тебе, как врачу, конечно, в-виднее. Но нельзя делать так, чтобы они во сне умирали от старости. Прав, Еж. Убивать зверей надо. Дед, а ты что молчишь?
– А чего говорить-то? – Кирьян Васильевич молча смотрел на пляшущее пламя костра.
– Как чего? Вот по поводу нашего спора.
– А чего спорить-то? Андрейка прав, убивать их надо как собак.
– Вот, а я чего говорю? – вскинулся Еж.
– И Рита права. Когда ТАК будешь убивать – в твоей душе зверь такой же проснется. И тоже крови требовать начнет.
Дед пошарил у себя в мешке и достал кисет с махоркой. Долго сворачивал самокрутку, покашливая, потом пыхнул несколько раз и скрылся в синем густом облаке.
– Ничего не понимаю, какой зверь во мне проснется? – Еже недоуменно хлопал круглыми глазами.
– Кровь, Андрейка, она вкусная. Первый раз страшно убивать, второй привычно, а в третий уже нравится. Алеша, око за око, говоришь? Шкура как-то сказал – 'два ока за око, все зубы за зуб'. Под Екатеринодаром было то или под Белгородом – не помню. Вошли мы в сельцо небольшое. Все мертвое. Детишек красные прикладами забили, головы разможжены. Баб… Ссильничали их, в общем. И штыками туда, да… От девчоночек да старух. Сколь там мужиков было – шашками руки и ноги поотрубали да так и бросили. Двое еще живых было. Одного я добил, второго друг мой, Антипка Заев, да… А в Храме они священника распяли, прямо на Царских Вратах. Батюшка то ж еще жив был. Глаза ему выкололи, а он все бредит – простите, да простите… А то вдруг вскинется и – будьте вы прокляты! А потом опять – простите…
Догнали мы ту Чеку. Через два дня догнали. Тоже страшно мы их убивали. Потом как пелена красная перед глазами – убивать, сволочей краснопузых, убивать! Расстреливал, ага… Одного за другим. В плен не брали. И нас в плен не брали. Потом в какой-то деревне комбедовца стреляли, а у него семья – восемь ртов. К стенке поставили и детишек его притащили – мол, смотрите, как ваш папка сейчас помирать будет. Смотрите и запоминайте. Он кровищей хлестнул, а я винтовку на плечо, оборачиваюсь – а детишки стоят молча так – ни слезинки из глазок, ни кровинки в лице. Маленькой один, лет пяти смотрит на меня и как будто спрашивает: 'За что? Тятька добрый!' Глазыньки чистые, голубые, чисто ангел.
А я стою сам мертвый насквозь. И как зашевелится чего-то внутри – аж больно стало и горячо так. Я на землю упал и давай выть, да грудь себе пальцами драть, чтоб сердце вырвать, чтоб не болело. А то не сердце болело, то я живой стал заново…
И замолчал, сворачивая вторую самокрутку.
– А потом? – после долгой паузы спросил потрясенный даже не рассказом, а спокойным тоном деда, Еж.
– А потом винтовку оставил и ушел ночью – куда глаза глядят. И зарекся оружие в руки брать. А вот зарок нарушил, ага… Так что ты, Андрейка, буди зверя-то в себе, буди. Потом придешь в Латвию, али в Германию и будешь там детишек стрелять и мамок их. А потом их глаза тебе всю жизнь сниться будут. Однако, спать не пора ли? Завтра бросок до вашей Ивантеевки…
Устраивались, как обычно – охапки хвои на землю и мешок под голову. Ритку тоже как обычно – слева Еж, справа дед Кирьян.
