Вадим Шарапов - Командир Особого взвода
Он взял с собой Ласса.
Саня Конюхов попытался было возмутиться, но Степан пожал плечами.
– Неугомонный ты человек, сержант Конюхов. Вроде, за старшего остаешься, как всегда. Командуй – не хочу, взвод налево, взвод направо! Чего хмуришься? Глаз у альва, чуть чего, надежнее, сам знаешь…
– Да надоело уже бездельничать, товарищ старшина! Ни так ни эдак… Разве я за этим старшинством гонюсь?
– А должен бы, Саня. Помнишь, что плох тот солдат, который не стремится стать генералом?
– Кто это написал? – хмуро осведомился Конюхов. Степан пожал плечами, он и сам не помнил, откуда вычитал эту фразу.
– Знаете что, товарищ старшина? По-моему, плох тот солдат, который не мечтает винтовку в сторону отложить и детей своих обнять. Да еще про жену не забыть. С утра не забыть и в обед не забыть, и ночью вот еще пару раз не забыть… – Санька мечтательно прищурился.
– Это точно, – засмеялся Степан. Он хлопнул Конюхова по плечу и тут же ловко вынул у того из ножен финку.
– Эй! – возмутился сержант.
– Тихонько, не горячись. Я тебе свой кинжал оставлю вместо нее. Вдруг потеряю, или союзники на сувениры стырят? Жалко, всю войну со мной прошел.
– Тогда ладно. Оставляй.
* * *
Дорога на Торгау ничем не отличалась от других фронтовых шоссеек и грунтовок, которых за годы войны Степан изъездил и исходил многие тысячи километров. Похоже, еще недавно это было добротное германское шоссе, но сейчас, разбитое танковыми гусеницами, размолоченное колесами, сапогами и траками, распаханное снарядами, оно скорее мешало, чем помогало ехать. "Виллис" скакал на ухабах, то и дело обгоняя колонны грузовиков и пеших солдат. Трижды их останавливали, и каждый раз Нефедову приходилось доставать из фуражки мятый пропуск, подписанный Иванцовым.
На самой окраине Торгау начальник патруля, молодой капитан, прицепился было с расспросами, но наткнувшись взглядом на знак Охотника, тут же сник, закашлялся и велел пропустить. Когда "виллис" рванул с места, у Ласса с головы свалился низко надвинутый капюшон.
– Товарищ старшина! – окликнул Степана капитан, у которого глаза при виде альва стали большими как плошки. – А этот… он…
– А этот – со мной. Согласно приказу, – пожал плечами Нефедов, и машина унеслась прочь, разбрызгивая лужи грязи. Ласс молчал как каменный – даже вроде бы и не держался за скобу, хотя бедный виллис, скрипя всеми железными частями, уже готовился развалиться. Но альв ни разу не поднял головы и не посмотрел на дорогу. Когда Нефедов сказал ему, что берет с собой, Ласс просто кивнул и тут же отправился собираться. Делал он это недолго – зашнуровал тонкую кожаную куртку, в нарукавные чехлы сунул два длинных костяных клинка. Он ни с кем не прощался, и никто его не провожал.
Как и старшину.
До моста через Эльбу добирались кое-как. Шофер, крепкий мужик, который возил генерала и отказался хоть на денек доверить "виллис" кому-то другому, весь извелся, матюгаясь трехэтажно и выворачивая баранку так, что казалось – он сейчас оторвет ее совсем. По пути остановились только раз, на каком-то повороте, где торчал покосившийся дорожный столб с прибитой к нему дошечкой, на которой химическим карандашом, уже полинявшим от дождей, было написано "Хозяйство Симонова". Стрелка указывала куда-то в сторону полусгоревших фольварков.
– Изгадили землю, эх, мать ети… – сказал шофер, оглядывая бомбовые воронки на полях, и вздохнул. – Нет чтоб пахать и сеять. А у нас сейчас каково? Поди тоже кругом одни осколки.
– Были бы люди, – отозвался Нефедов, прутиком счищая брызги грязи с ботинок, – а осколки все подчистую выберут. И вспашут и засеют. Дай только отдышаться после войны. Солдаты домой придут, главное что живые, а уж руки-то у них по домашнему хозяйству уже зудят.
– Это верно…
Откуда-то сзади послышались отрывистые команды и хлюпанье множества ног по грязи и лужам. Старшина вместе с шофером оглянулись, Ласс только чуть скосил глаза, блеснувшие в тени капюшона. Руки он держал под маскировочной накидкой, но Степан знал, что длинные тонкие пальцы альва мягко касаются сейчас рукоятей двух кинжалов.
Конвой вел пленных – человек двадцать, все в перемазанных глиной шинелях, небритые, кадыкастые, зябко прячущие руки в рукавах. Обычные солдаты, пехота – нет черных эсэсовских шинелей, сплошь выцветшее "фельдграу".
– Эй, землячки! – окликнул шофер троих конвойных. – Куда шагаете?
Один из сопровождавших, высокий пожилой солдат, остановился.
– А ну, на месте стой! Хальт, хальт! – прикрикнул он на пленных. Те сбились в кучу, а солдат степенно откинул полу шинели, достал кисет и принялся сворачивать гигантских размеров цигарку. Автомат он забросил за спину. Глядя на него, повытаскивали свои кисеты и двое других бойцов.
– Ведем сдавать, пусть с ними особисты разбираются. Сами сдались, по лесам тут прятались, пока всю кору не объели. Чисто зайцы.
– Не боишься так оружие держать? – спросил Нефедов, кивнув на автомат.
– Чего бояться? – усмехнулся пожилой. – Куда им теперь бежать? Вплавь к американцам через Эльбу? Так те тоже за оружие по голове не погладят, цацкаться и разбираться не станут.
Где-то среди столпившихся пленных послышался смех. Шофер удивился.
– Это кто у тебя там радуется?
– Так… Есть у них там один весельчак. Всё фокусы показывает. Эй, Франц! – крикнул он. – Иди сюда! Комм, слышь!
Пленные солдаты расступились. Вперед вышел один – высокий, сутулый, коротко стриженый. Пилотки на нем не было, видимо, потерял, и поэтому он втягивал голову в воротник шинели. Зато руки с огромными ладонями-лопатищами торчали из коротких рукавов чуть ли не по локоть.
– Вояка… – хмыкнул шофер.
– Ловкий фриц, – засмеялся пожилой. С монеткой фокусы показывает. Мол, " а ну-ка, отними". Кладет себе на ладонь ихний пфенниг и показывает – давай, забери у меня. Ты его – хлоп, а он уже успел кулак сжать. Зато сам только положи, он вмиг сцапает, не успеешь даже пальцем шевельнуть. Вон, гляньте.
Он сунул руку в карман, достал маленькую монетку, на ладони показал ее немцу. Тот кивнул, ссутулился еще больше, каким-то хищным движением вытянул шею, приглядываясь. Руки у него спокойно висели вдоль тела. И вдруг левая метнулась вперед – так что глазом не уследить – и хлопнула солдата по ладони. Тот крякнул, мгновенно сжал кулак. Но немец уже заулыбался, повертел в пальцах монетку.
– Шустрый, черт! – плюнул конвойный.
– Дай-ка, я… – Нефедов кивнул немцу, показал на пфенниг в его руке. Франц понял, раскрыл огромную ладонь, аккуратно положил монетку ровно в середину. Замер, ожидая. Старшина постоял, внимательно разглядывая пфенниг, повернулся чуть боком. Потом вдруг выстрелил рукой, стремительно коснулся пальцами чужой ладони. Но Франц уже сжал пальцы, засмеялся, потом снова открыл, подбросил монетку на ладони, без страха глядя Степану в лицо. В толпе пленных тоже хохотнули.
– Эх… – разочарованно покачал головой пожилой солдат. Но Нефедов только пожал плечами.
– Ты внимательно посмотри, – бросил он немцу, и когда тот непонимающе глянул на него, пальцем показал на монетку. Франц перевел на нее глаза, и растерянно хлопнул ресницами. Нефедов разжал свой кулак и теперь уже сам подбросил на ладони светлый пфенниг.
– А у тебя, – сказал он, – была немецкая, а теперь советская.
– Вот это да! – охнул конвойный. Пленные притихли. Немец ошарашенно вертел в пальцах русскую копейку.
– Поехали, – сказал старшина и повернулся к "виллису".
У моста их уже ждали.
– Старшина Нефедов? – из-под козырька фуражки на Степана глянули неулыбчивые глаза. Коренастый майор СМЕРШа коротко пожал ему руку, буркнул:
– Стаднюк. Наслышан о тебе, старшина. Да и с меня причитается.
– Это за что же? – из вежливости поинтересовался Нефедов, оглядываясь вокруг. У моста не было почти никого – только стояла наспех сколоченная будка, в которой часовой что-то говорил в трубку полевого телефона. Рядом приткнулся пятнистый грузовик – по виду трофейный "цундапп", в кузове которого сидели трое или четверо бойцов. Внезапно раздался грохот танкового двигателя, и Степан увидел, как из проулка выкатилась пыльная "тридцатьчетверка". Из башенного люка высовывался голый по пояс молодой парень в сбитом на затылок шлемофоне. Танк промчался по улочке и сгинул где-то в путанице дворов.
– Ребята Полубоярова от безделья мучаются, – майор проводил танк взглядом, снова повернулся к Нефедову. – За что причитается, спрашиваешь? Помнишь Кенигсберг? Если бы не ты и твой взвод… не знаю, что бы с нами было. Нас же тогда в западном форте зажали. А когда вы там… ну, короче, спасибо.
Степан Нефедов равнодушно кивнул. Ему уже не раз приходилось выслушивать такие благодарности, и всякий раз они не затрагивали ничего в душе. Охотники делали свою работу. И эта работа отбирала их жизни. Нефедов вспомнил Кенигсберг, и крепостной двор, забросанный скрюченным железом, и пистолет, который у него из руки молча, но безжалостно-железными пальцами выкручивал Ласс.
