Дмитрий Старицкий - Принц Вианы
— Так с чего ты начнешь войну с Пауком?
Вот так вот. Как будто все уже решено. Чисто по-человечески. Приезжаю домой и начинаю войну с сильнейшим королевством континента, об которое сам Карл Смелый Бургундский обломался. Вы на карту посмотрите: что там той Наварры по сравнению с Францией? Я уже не говорю вам за Беарн. Сколько людей у них там живет и сколько в моем королевстве — прикиньте, на минуточку, мобилизационный ресурс. Так что не пойду я воевать с Людовиком номер одиннадцать сразу по возвращении домой. Никак… Разве что хорошо подготовившись. Но на асимметричный ответ время нужно и деньги. Первое ограничено — через год-два меня отравить должны собственные бояре. Предопределение у меня такое. А как у меня со вторым — бог ведает, а я пока нет.
— А ты мне поможешь? — спросил я Саншо.
— Конечно, помогу, ты еще сомневаешься? — кивнул инфант, подмигивая. — Я же твой зять!
— Разменом земель, — ответил я с небольшой задержкой.
Пусть дон Саншо подозревает титаническую работу мысли под моими золотыми кудряшками. Нечего с ходу кидаться готовыми, давно продуманными рецептами. И так он постоянно повторяет, что мне полезно периодически по голове получать. Я все голову ломал, как это все «по-благородному» провернуть, а Паук взял и сам подставился.
— Паук взял мои виконтства — пусть ими подавится, а я возьму его. И первым на очереди стоит кондадо Коменж, которое так удачно расположилось между моими кондадо Фуа и Бигорра. Но сначала надо подготовить…
Но договорить не удалось: нас настигала какая-то подозрительная барка под парусом, и бдительным сержантом была объявлена тревога по экипажу.
Преследовавший нас кораблик был богато украшен резьбой и позолотой. От солнца палубу укрывал двускатной крышей большой белый тент, с фигурными синими ламбрекенами по краям, расшитыми золотом. Кормовая надстройка возвышалась над тентом. Прямой парус плотного синего шелка украшали три больших золотых лилии треугольником книзу. Герб Иль-де-Франс.
Герб дома Валуа.
Сама Франция гналась за нами немалыми силами.
За первой баркой шли еще две, только видом прозаичней. С простыми полосатыми парусами, но с синим вымпелом на гафеле.
Я встал у мачты, положив левую руку на эфес шпаги, правую приспособил над глазами на манер козырька и неожиданно для себя спросил инфанта:
— Драться будем?
— Не торопись, — ответил дон Саншо, внимательно оглядывая преследователей. — Это не Паук. Если мне не изменяет мой оставшийся глаз, это Орлеанский дом куда-то спешит. Видишь в верху паруса, над лилиями, белую «перекладину» с тремя выступами вниз?
— Орлеанский дом вроде сейчас с Пауком в контрах. Не?..
Дон Саншо не ответил, сосредоточив свое внимание на пафосном речном транспорте орлеанского герцога. По понятиям пятнадцатого века такой «корапь» круче яхты Абрамовича в третьем тысячелетии.
Везде понты корявые… куда ни кинь.
Стрелки сжимали в руках взведенные арбалеты и ждали только нашей команды, чтобы поднять их и выстрелить. Ни страха, ни сомнения в их позах. А на лицах только решительность постоять за своих принцев. Насмерть!
Так, во взведенном состоянии, в крайнем напряжении прошло полчаса, пока последняя барка орлеанского конвоя не прошла неторопливо мимо нас дальше по течению реки. Прошли и даже внимания на нас — таких красивых, не обратили. Да и на что обращать? Мы же наших флагов не вывешивали. Идем, прикинувшись купцами. А бросающиеся в глаза желтые гербовые котты, готовясь к грязной работе, аккуратные стрелки с себя поснимали.
Глава 7
ЭХО СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ
Отобедали все с хорошим аппетитом, приятно осознавая, что опасность, хоть и мнимая, нас миновала.
Самое большое удовольствие от еды получал мессир Франсуа, как самый из нас голодный. Он очень смешно щурился от наслаждения, опростав очередную ложку в свой щербатый рот. Забавное зрелище, но вот сейчас над ним никто не смеялся: от сумы да от тюрьмы… А уж от голода никто не зарекается. Понимающий тут народ.
Откушав, я переместился с кубком вина на свое лежбище у мачты, приказав Микалу позвать ко мне найденыша.
Мессир дю Валлон не заставил себя ждать. Как и не стал кочевряжиться, когда я предложил ему сесть неподалеку.
Курить хотелось не по-детски. Когда же я от этой пагубы наконец-то отломаюсь? Если каждый раз вином отливаться, то раньше сопьюсь.
— Мессир Франсуа, так чему вы меня собираетесь учить? — начал я посиделки.
— Правильному стихосложению, ваше высочество.
— А в чем мое стихосложение неправильно?
— Вы не соблюдаете ритм и путаете ударные слоги.
На этом месте лекции мимо нас пробежали вдоль борта в сторону носа паж Саншо и младший отпрыск литейщика, на ходу фехтуя щепками от дров. Как я понял из кастильских выкриков пажа, сын литейщика изображал в его глазах сарацина, а сам он был Сидом. Но судя по немецким фразам отпрыска литейщика, этот мелкий представитель третьего сословия считал себя вовсе Зигфридом.
Когда они с «боем» и топотом возвращались к корме, я остановил это безобразие и приказал привести ко мне старшего сына литейщика.
Когда того привели, строго с него спросил:
— Пошто за младшими не смотришь? Ждешь, когда они себе глаза выколют этими щепками? Вырежи им из дерева нормальные тренировочные мечи. Тупые. Понял? Исполнять.
И снова повернулся к бродячему менестрелю:
— Так на чем мы остановились, мессир?
— Поэзия, ваше высочество, как всякое высокое искусство, подчиняется небесной гармонии, выраженной цифрами.
— Это как же? Алгеброй гармонию проверять? — усмехнулся я, припомнив пушкинского Сальери.
— Именно так, ваше высочество. Именно так. Хорошо сказано. Поэтическое произведение должно быть построено таким образом, что все оно целиком, или каждая отдельная его часть, состоит из ряда повторяющихся метрических систем — строф одинаковой структуры. В равной упорядоченности чередования долгих и кратких слогов внутри целого; при этом само целое может разбиваться на меньшие отрезки одинаковых по чередованию слогов. Низшей ритмической единицей стиха является метр или икт: собственно само ритмическое ударение в стихе, которое объединяет две стопы в диподию. Сильная доля в метре, попадая под икт, превалирует над соседней — слабой. Сочетание двух метров образует диметр. Трех метров — триметр, четырех — тетраметр, пяти — пентаметр, шести — гекзаметр. Считается это так…
Мессир выложил передо мной гостку тонких и толстых щепок и стал выкладывать ими стихотворные формулы.
— Простейший пример, ваше высочество, это структура диметра.
Он выложил рядом две толстые щепки.
— Это будет пиррихий или дибрахий. А если вот так…
Ниже пристроились тонкая и толстая щепки.
— То это уже трохей, или как его еще называют — хорей. А если наоборот — то будет ямб.
Следом были положены две тонкие щепки.
— А это спондей. Сейчас мы научим вас считать слоги диметра, и как освоим его, то пойдем дальше к более сложным метрам. А считается это так…
Твою маман! Вот уже никак не ожидал, что попаду на урок прикладной математики с пародией на двоичный код. Скучища! Но, блин горелый, сам же напросился: учить эту средневековую Булеву алгебру, что характерно…
— Вы меня слушаете, ваше высочество? — напомнил мне учитель, что я на уроке.
— Извини, отвлекся. Очень скучно это. Я привык стихи воспринимать, как музыку речи, на слух и мелодичность.
— Так ведь и музыка, ваше высочество, также вся устроена на счете. И раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
Надул он щеки и попытался выдуть какую-то мелодию, одновременно размахивая рукой, вроде как дирижируя. Глаза дю Валлона горели и, казалось, метали искры. В общем, этот мужик среди меня активно сеял разумное, доброе, вечное… Впрочем, почему мужик — он дворянин. И обучает меня как раз дворянской куртуазии. Вот так вот ляпнешь по привычке и, считай, врага нажил на пустом месте. А оно мне надо?
— Музыка так же подчиняется законам ритма, как и стихосложение. А в основе познания ритма лежит математика, — мессир Франсуа развел руками, — таково Господнее предопределение, небесная гармония. И если ее нарушать, то быстро можно скатиться в дьявольскую какофонию.
— А как же григорианское пение? — вставил я свои пять копеек. — Там нет никакого «раз-два-три».
— Нет, — согласился со мной поэт и продолжил: — Там все на раз-два. И, кстати, неспроста. Этот строй предназначен для молитвенного озвучения шествия пеших монахов, отправляющихся на богослужение в монастыре. Ногу монаха всего две, вот и хор свой григорианские монахи приспособили под неспешный шаг. Забегая вперед, скажу, что из всего богатства античности мы усвоили всего четыре стихотворных метра, потому как наши кони имеют четыре аллюра. А вот в сарацинском стихосложении целых тринадцать метров, так как у верблюда именно столько аллюров.
