Владимир Романовский - Добронега
– Киев не на ровном месте, – заметил Яван насмешливо. – Холмистая местность.
– А будешь оскорблять – сделаем ровное! – парировал Дир. – Всем Ростовом придем и сравняем!
– Угомонись сейчас же! – прикрикнул на него Хелье. – Мне не до глупостей нынче!
Дир замолчал, но было видно, что он очень расстроен и обижен.
– Где останавливаются в Киеве греки? – спросил Хелье.
Яван, забавляясь, смотрел на друзей.
– А где попало, – сказал он. – По всему городу. Ушлый народ. Не такие умные, как иудеи, но тоже ушлые. Не будь иудеев, миром бы правили именно греки.
Две комнаты были отведены дорогим гостям. Дир занял большую, загнал в нее обеих своих сожительниц, и запер снаружи на засов – по, возможно, ростовскому обычаю. После чего он отбыл хлопотать о должности ратника в киевской дружине. Хелье посидел в отведенной ему комнатке на кровати, поразглядывал из окна Днепр, а потом пристегнул сверд, накинул сленгкаппу, и тоже вышел. На улице был яркий киевский полдень в конце апреля.
Если специально ищешь кого-то в большом городе, то вряд ли найдешь. На знакомых всегда натыкаются между делом. Дело у Хелье было, но состоятельность предложения Ингегерд в жены старому князю Владимиру представлялась ему сомнительной. Тем не менее, он решил посмотреть, что к чему, и заодно посетить и изучить Десятинную Церкву.
Киев не Сигтуна и не Новгород, еще раз убедился Хелье. Хотя бы из-за масштабов. Подъем к Десятинной занял около часа.
По пути ему встретилось много разного народу, всех мастей и сословий, мужчин и женщин, свободных и не очень. Как и в Новгороде, женщины держались независимо. Поражало количество лошадей и повозок – улицы кишели конниками и экипажами, открытыми, крытыми, с украшениями и без, грубой отделки, изящной отделки. Возможно, решил Хелье, близость Азии дает себя знать. Лошади – родом из Азии, не так ли. Куда ни посмотри – везде лошадь. В самой Азии наверное вообще ступить некуда, столько навоза кругом.
Также очень скоро Хелье уяснил, что одежда его привлекает внимание богатой молодежи, и внимание это было весьма нелестным. Богатые молодые киевляне одевались, на взгляд Хелье, слишком пестро – но дело было не в этом. Плащи и сапоги молодых мужчин были явно тонкой работы, явно новые (возможно, здесь одевали новую сленгкаппу чуть ли не каждый день), сочетание цветов тщательно подобрано, покрой изящный. По сравнению с этой молодежью, прохаживающейся группами по улице, Хелье выглядел смешным провинциалом – в своей купленной у второго волока, с чужого плеча, одежки. Хелье смутился и на взгляды старался не отвечать.
И очень много нищих. В Сигтуне нищих было десять душ всего, всех их знали поименно, иногда подкармливали, или отмахивались от них, а они не обижались. В Риме нищих было больше, но не намного (хотя возможно Хелье, которому к моменту паломничества в Рим было девять лет, просто их не замечал). Здесь, в Киеве, нищих было огромное количество. И все просят денег, некоторые агрессивно. Денег у Хелье было мало – полугривна, которую он взял у Дира на непредвиденные мелкие расходы и обещал вернуть несмотря на дировы протесты. Выданное Олофом лежало на дне Балтики, и с тех пор Хелье одевался, ночевал, и столовался за чужой счет. А ведь два месяца уже прошло. Осознав это, Хелье подумал – а чем я, в таком случае, отличаюсь от нищего? И решил, что отличается тем, что у него есть дело, не имеющее отношения к собственно пропитанию. Даже два дела. Одно личное, другое государственное. Хелье с гордостью посмотрел на лошадь, волочащую в гору повозку с людьми и товаром. Лошади его гордость была ни к чему, она бы предпочла морковку. Морковки не было и лошадь прошла себе дальше с таким видом, будто ничего другого от этого гордеца со свердом изначально и не ожидали. Хорошо мол еще, что не вознамерился ее оседлать и заставить ее скакать очень быстро куда-нибудь. Там, куда люди заставляют скакать лошадей, обычно совершенно нечего есть, кроме старого овса в стойле.
Внутри каменной церквы было просторно и по-византийски пестро. Всюду было золото, и не было лавиц. Да, вспомнил Хелье, в византийских церквах стоят, либо на ногах, либо на коленях. Иногда ложатся, как язычники или конунг Давид, пузом на пол. Сняв шапку, он подошел к алтарю, встал на колени, и прочел, прикрыв глаза, молитву из Нагорной Проповеди.
***
С детьми легче контактировать, чем со взрослыми, если умеешь.
***
Какой-то дядька со свердом, не очень старый еще, вперся прямо к алтарю, и только перед алтарем снял шапку. Илларион, повидавший уже местного священника Анастаса и передавший ему поручение Ипполита, вышел из угла и произнес сурово, —
– Шапку надо при входе снимать.
Дядька обернулся.
– Не тебе меня учить, – сказал он. – Пойди сперва сопли высморкай.
– Если я тебя не научу, – ответствовал Илларион, – то кто же тебя еще научит? Молодые жеребцы ни к чему почитания не имеют, слова им не скажи, не то, что в раннюю темпору. Пороть вас, олухов, некому.
Тут, по-видимому, молодой дядька, подумав, решил прикинуться добрым.
– Тебя как зовут? – спросил он.
– Илларион.
– А меня Хелье.
– Хе-йе?
– Нет, Хелье.
– Ага, – сказал Илларион, решив отойти от этой темы.
– Повтори, – настаивал тщеславный дядька.
– Что повторить?
– Как меня зовут.
– Не могу, – Илларион переступил с ноги на ногу. – Забыл.
– Хелье.
– Хе-ли-е.
– Нет. Хелье.
– Хелье.
– Еще раз.
– Хелье.
– Молодец. Слушай, Илларион, я недавно только приехал в Киев, никого здесь не знаю, друзей у меня тут нет. А мне бы князя повидать. Как бы это сделать?
– Я его недавно повидал, – сообщил Илларион, упираясь заинтересованным взглядом в рукоять необыкновенно красивого дядькиного сверда. – Ничего интересного.
– Ну да? А как ты его повидал? Ты его знаешь?
Илларион не ответил. Сверд захватил все его внимание. Очень хотелось потрогать, но дядька, наверное, рассердится.
– Ты, Илларион, не молчи. Ты мне скажи, как ты князя повидал.
– Меня Александр к нему водил.
Глаза дядьки по имени Хелье переместились сперва на алтарь, потом на потолок, и затем в упор посмотрели на Иллариона, но было не страшно. Дядька, оказывается, добрый.
– Александр? – спросил дядька. – А кто он такой?
– Это сын Ипполита.
– А кто такой Ипполит?
Ну это уже совсем свинство. Илларион промолчал.
– Эй, – сказал дядька строго. – Кто такой Ипполит?
Стало ужасно обидно, и Илларион заплакал. А дядька по имени Хелье, по всей видимости, пожалел, что издевается над беззащитным и стал суетиться.
– Слушай, Илларион… Ты, эта … перестань сейчас же реветь, это никуда не годится. Такой большой солидный мужчина, а ревет, как девочка. Небольшая и несолидная. Остепенись, Илларион. Чего ты ревешь?
– Все меня, сиротинушку горькую, обижают, – сообщил Илларион.
– Я тебя не обижаю.
– Обижаешь.
– Чем? Чем я тебя обижаю?
– Кричишь вон на меня.
– Это я от волнения. И вовсе не на тебя.
Он и вправду не хотел меня обидеть, подумал Илларион. Но все равно обидно. Нет хороших взрослых на свете подлунном.
– Все знают, кто такой Ипполит, – пожаловался он. – А ты вон дразнишься.
– Но я действительно не знаю. Я же тебе сказал, я не местный. Я из дальних стран прибывший.
– Таких дальних стран, чтобы не знать Ипполита, не бывает. Его все знают.
– Даже фараоны египетские?
Ипполит не понял, кто такие египетские фараоны, и промолчал.
– Так все-таки, кто такой Ипполит?
– Священник. Я у него обучаюсь премудростям наук.
– А сын его каков собой?
Илларион молчал.
– Как выглядит? – настаивал Хелье. – Большой, маленький, худой, толстый?
– Старый. – Подумав, Илларион добавил: – Костлявый. И веселый. Хороший. А Ипполит плохой.
***
Александр, водящий детей на экскурсию в детинец – это просто удача. Везение. Провидение. Неужто это мою молитву услышал Бог? Интересно, в глазах Бога Матильда – чья жена, моя, или Александра? И как Он относится к моей роли … э … свахи? Сваха я или уличный сводник? Или хуже, женокрад?
– А у Александра есть жена?
– Есть.
Сердце Хелье застучало сильнее.
– Красивая?
– Не очень.
– Добрая?
– Не знаю.
– Умная?
– Нет. Она по-славянски не говорит. По-гречески тоже. Лопочет непонятно, и потом меня по голове треплет.
– А как лопочет?
Не может быть, думал Хелье. Не может быть все так просто.
– Ну так. Как. Доата верис уитлил чайлдин дид. Вроде так.
Хелье прикинул, что может означать фраза, и вдруг понял. Thou art a very sweet little child indeed6. Действительно, Матильда никогда не умела ладить с детьми, очень их стеснялась, и пыталась с ними общаться с помощью снисходительных, глупых, ничего не означающих фраз.
Вот, в общем, и все – можно идти забирать невесту.
