Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного
Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.
Наконец городок был готов.
Ивашка выкупался в реке, обрядился в новую рубашонку и сам пошёл с радостной вестью к тиуну.
Вся волость сбежалась поглазеть на чудо, сотворённое рубленником.
Как только к навесу на богато убранном аргамаке прискакал Микола Петрович, Выводков снял с городка рогожи.
Боярин поражённо отступил.
То, что он увидел, превзошло все его ожидания.
Обширная площадка, усыпанная белоснежным песком, была обнесена каменною стеною. Трое ворот в Ивашкин рост обратились на восход, полдень и полночь. Полунощные ворота были окованы расписными листами железа, и на самом верху, на площадке, лежали, задумчиво уставившись в землю, игрушечные львы. Над львами, на тоненькой жёрдочке, распростёр крылья орёл. По остриям трёх главных построек расположились выточенные из берёзы молодые соколята.
Ивашка шмыгнул в ворота, поманив к себе князя. Василий испуганно покосился на господаря и прикрикнул на сына.
Замятин снисходительно усмехнулся.
— А не иначе, ходить и отродью твоему в розмыслах! И строго:
— Сказывай, что к чему!
Рубленник важно откашлялся и ткнул пальцем в потешные палаты.
— Отсель, господарь, переход идёт к полудне- восходнему углу. Яз перед избой и палатой поставил хоромины с клетью вровень с землёй.
Ивашка возмущённо цокнул язычком. Тиун погрозился кнутовищем.
— Ну ты! Не дюже!
Но это ещё больше возбудило мальчика.
— Бахвалится тятька! Ей-пра, провалиться вам здесь, бахвалится!
И, кривляясь:
— Яз, яз! Ишь ведь, скорый какой! А не мы-з ли с тобой?!
Князь расхохотался.
— Домелешься, покель языка недосчитаешься своего.
Воодушевляясь всё более, рубленник стал рядом с боярином.
— А за хороминами и клетью к тому стены срублены ниже, чтобы солнцу вольготнее было… Отомкни-ка погреб, Ивашенька! А у полунощной стороны хлебни да мыльни поставлены, а на них — сараи.
Спекулатарь не сдержался и вслух похвалил работу:
— Тако прорезал сарай, чисто тебе из листвы.
Скрывшийся в погребке Ивашка выполз с деревянным, коньком в руке и взобрался на четырёхугольный, схожий со столом, помост.
— Эвона, како, боярин, в седло то садиться пригоже!
Присвистнув, он прыгнул на конька.
В тот же день Микола Петрович позволил Клаше переселиться к мужу.
— Сволоку яз городок тот на царёв двор, — объявил Замятня Тыну. — Авось на таком гостинце не станет гневаться.
Несмотря на уговоры соседа остаться дома и не показываться на глаза великому князю, боярин начал сборы в дорогу и перед отъездом устроил пир.
Подвыпивший князь Шереметев пристал к хозяину с просьбой продать ему рубленника. Сабуров слушал с высокомерной усмешкой, ёжил щетинку на лбу и отмалчивался.
Взбешённый гость, чтобы чем-нибудь разрядить гнев, вдруг вскочил и опрокинул на голову хихикавшему ехидно Тыну корец вина.
— Не зря ты, Петрович, и на Москву охоч! То-то, глазею, со смердами побратался!
Пошатываясь, он направился к двери.
— А ты бы не гневался. Придёт срок, авось и пожалую тебя рубленником по-суседски.
Шереметев обдал хозяина уничтожающим взглядом.
— Не любы нам милости от печенегов, что дружбы ищут у сынов боярских.
Обезумевший от неслыханного оскорбления, Сабуров схватил овкач и швырнул его в князя.
— Вон! Вон, воров сын! Ещё и деды твои славны были тем, что нищими слыли да из царёвых покоев золотые ендовы таскивали!
Гости вскочили из-за стола.
* * *
Отслужив молебен, Микола Петрович тронулся в путь.
Части потешного городка были тщательно упакованы в солому и погружены на возы, управление которыми возложили на Выводкова.
Далеко за деревню провожали рубленника жена и сын. Клаша держалась бодро, не хотела расстраивать мужа, делиться с ним тяжёлыми предчувствиями своими, жестоко облепившими её душу, и ограничивалась тем, что без конца наставляла его, как держаться на чужой стороне и какими заговорами уберечься от дурного глаза. В последнюю минуту она, однако, не выдержала и, позабыв обо всём, с визгливыми причитаниями повалилась Василию в ноги. Спокойный до того мальчик, ничего, кроме зависти, к отъезжающему не чувствовавший, увидев слёзы, обхватил вдруг колени отца и заревел благим матом:
— И яз на Москву пойду! И яз робил городок тот!
…Уже при въезде в город боярина поразило необычайное оживление на улицах.
Он сдержал коня перед стрельцом.
— К чему гомон стоит?
Стрелец склонил низко голову.
— На рать скликает людей царь и великой князь.
Боярин нетерпеливо свернул к приказу. Почтительно распахнув перед важным гостем дверь, дьяк уловил немой вопрос и взял со стола грамоту.
— Послание из Москвы, Микола Петрович.
И протянул князю бумагу.
Замятня отстранил руку дьяка и не без гордости пропустил сквозь зубы:
— Не навычен бе премудростям граматичным. На то дьяки да мнихи поставлены.
Разгладив кулаком усы, дьяк перекрестился и заворчал себе под нос, проглатывая окончания слов:
— …Нарядить от Дмитрова и пригородов, и сел, и деревень, и починков, с белых нетяглых дворов, с трёх дворов по человеку, да с тяглых с пяти дворов по человеку, всего четыреста человек на конех. Да, опричь того, нарядить шестьсот человек пищальников, половина на конех, а другая половина — пеших. Пешие пищальники были бы в судах, а суда им готовить на свой счёт; у конных людей такожде должны быть суда, в чём им кормы и запас свой провезти. У всех пищальников, у конных и пеших, должно быть по ручной пищали, а на пищаль по двенадцати гривенок[73] безменных зелья да столько же свинцу на ядра; на всех людех должны быть однорядки или сермяги крашеные. И ещё нарядить детей боярских како окладчик произведёт. А быти им, детям боярским на службе не мене како на коне в пансыре, в шеломе, в саадаке, в сабле, да три человека (холопи ратные) на конех в пансырех, в шапках железных, в саадаках, в саблех с коньми, да три кони простые до человек — дву меринех в кошу.
Князь выслушал грамоту, вытер рукавом с лица пот и протяжно вздохнул.
— А коли милость царёва людей своих на рать скликать, — наша, боярская, стать — послужить ему в добре да правдою!
В глазах дьяка зазмеилась недоверчивая усмешка и тотчас же погасла.
В избу вошёл окладчик. За ним, согнувшись, вполз сын боярский.
Окладчик сорвал с головы шапку, приветливо поклонился Сабурову и повернулся к просителю.
— Недосуг мне с тобою, Кириллыч! Погодя заходи!
Сын боярский помялся, шагнул было за порог, но раздумал и вернулся в избу:
— Для пригоды, спрознал бы ты и от князь Замятни-Сабурова. Поди, ведает князь достатки-то наши. Не с чего мне на службе быти: бобылишки и крестьянишки мои худы, а сам яз беден. — Он шумно вобрал в себя воздух. — Бью челом, а не пожаловал бы ты записать меня в нижний чин.
Окладчик и дьяк вышли в сени. За ними торопливо юркнул проситель.
Замятня на носках подкрался к двери и прислушался. До его уха донёсся звон денег.
«Мшел даёт», — подумал он и облизнулся.
Когда окладчик вернулся, Микола Петрович взялся за шапку.
Дьяк отвесил поклон.
— Не побрезговал бы, князь-боярин, с дорожки хлеба-соли откушать.
— Не до пиров ныне. Поспешаю в усадьбу.
В дверь просунулась голова подьячего.
— Доподлинно, великой умелец — холоп!
Боярин кичливо раздул поджарый живот и прищурился.
— Из-за холопя того и князья мне ныне не в други, а в вороги. К прикладу, сам Шереметев бы.
Окладчик пожелал поглядеть на чудо и, дождавшись, пока Василий распаковал поклажу, внимательно, с видом знатока, ощупал морды львов, постучал пальцами по деревянным лбам их и даже подул зачем-то в слюдяные глаза.
Покончив с осмотром, он недружелюбно поморщился.
— А негоже, князь, холопю да розмыслом быть.
Замятня собрал ёжиком лоб.
— По шереметевской сопелке пляшешь, Назарыч?
Дьяк сплюнул через плечо и размашисто перекрестился.
— Не возгордился бы смерд, не возомнил бы чего.
И, многозначительно переглянувшись с окладчиком, ушёл в избу.
Боярин, рассерженный, вскочил на коня и ускакал в усадьбу.
* * *
Всё, как положено было по грамоте, выполнил с щепетильною точностью Микола Петрович. Его вотчина раскинулась грозным военным лагерем. Узнав, что и Шереметев с другими князьями тянутся из последнего, чтобы не отстать от него, Замятня снова поскакал колымагою в губу, захватив с собою Тына.
— Опричь земли, ни денгой не володеют, а тоже суются попышней моего снарядиться! — ворчал он всю дорогу. — Токмо не быть тому николи, чтобы Шереметев за ту обиду в ноженьки мне не поклонился бы.
