ВЛАДИМИР МЕЛЬНИК - По закону военного времени…
– – Нет, мужик, ты еще не совершил самого главного, – сказал рядовой Луговой, подмигнув мне, – Ты должен прожить эту жизнь так, чтобы потом смог себе сказать, что недаром коптил небо.
– – Готов ли ты умереть за Оксану и Родину? – строгим тоном спросил у меня Глушаков.
– – Да, готов, – ответил я.
– – Этого мало. Ты должен выжить и победить. Для того чтобы погибнуть большого ума не надо. Вот это величайшая доблесть мужчины – выжить и победить. И никакая мразь американская не должна топтать нашу землю. За Оксану Александровну не волнуйся, – мы за ней присмотрим. А тебе еще рано. Воюй, солдат, воюй. Иди, Володя, в добрый тебе час, мы за тобой наблюдаем и гордимся тобой.
– – Вова, ты не забывай меня, – сказала Оксана и из ее глаз полились слезы, – но и не мучайся из-за меня. Вижу же, что тебе плохо. Жизнь продолжается. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты был счастлив. Как жаль, что наш с тобой мальчик так и не родился… Хорошо, что успела тебе об этом сказать, любимый. А может и зря – теперь ты мучаешься вдвойне.
– – Оксана, но я не хочу жить без тебя – у меня просто смысла нет в этой жизни.
– – Смысл, котик, есть всегда. Ты должен отомстить за меня и нашего малыша, надо сделать все, чтобы победить в этой войне.
Она стала рукой гладить мои волосы и перешла на щеку. Но сквозь сон я понял, что кто-то меня будит.
Это оказалась та самая прапорщица из приемной.
– – Эй! Эй! Товарищ младший лейтенант, просыпайтесь. Идемте, получите документы, просто сейчас на Молочку едет машина, заодно и вас подбросит.
– Ага! Извините, двое суток на ногах.
Мы пошли в ту самую приемную, где она отдала мне выписку из приказа и предписание, за которые расписался в двух каких-то книгах.
– – Вы ж потом на передовую, – с грустинкой сказала она.
– – А кому сейчас легко? – устало сказал я, – Я должен там быть.
– – А хотите я вам напишу?
– – Думаю, не стоит. Вам, девушка, нужно смотреть не на полевых офицеров, а на этих штабных – у них перспектив больше. Я сам только из штаба сбежал, чтобы искупить свою вину перед всеми за то, что прохлаждаюсь в тылу. Здоровый мужик, а в тылу находится.
– – Ну что ж вы мужики все такие сволочи, так о нас думаете?! Да я же чувствую, что у вас что-то случилось! Вы же таким не были!
– – Откуда вы знаете?
– – Вы же оформляли меня на службу в прошлом году. Вы были веселым и жизнерадостным. Я вас еле узнала, – сказала она и опустила глаза.
– – Нет, у меня все в порядке. Лучше и быть не может. Не лезьте в душу, пожалуйста, товарищ мичман или как вас там. И так муторно.
– – Ну и ладно, раз вы такой грубый… вы только живым останьтесь, неважно, сколько рук и ног, главное живой.
– – Да нет, если и получится, что что-то произойдет, как вы говорите, я не смогу жить. Обременять никого не желаю и жалости не потерплю. Честь имею откланяться, мадмуазель мичман.
С этими словами повернулся и пошел к лифту. Когда вышел во двор, наткнулся на наших офицеров. Успел им рассказать, куда меня отправили. И сел в уазик, который ехал на Молочку.
Водитель был молодым здоровым парнем из Донецка, которого призвали по мобилизации. Мы ехали не особо быстро, лавируя между воронками. К концу дня добрались до нужного места, так как из-за налетов авиации приходилось останавливаться и пережидать, убегая подальше от машины. Ведь каждый натовский самолет снабжен тепловизором и соответственно машину с горячим мотором обнаружить аж на раз-два можно. Даже если мотор обмотан теплоизоляцией. “Выкинув” меня возле блок-поста нового места службы, водитель поехал дальше в сторону Камышовского шоссе.
Тут же окликнул часовой и навел автомат. Темно было все-таки. Он крикнул мне, чтобы бросил оружие и поднял руки – пришлось подчиниться, а то как-то не хотелось начинать службу на новом месте с пулей в животе. Когда боец подошел и при свете фонарика изучил предписание – вызвал по рации по всей видимости разводящего. Пришел сержант и отвел меня и к начкару, который сидел в караулке, располагавшаяся в землянке неподалеку. После звонка в штаб, в сопровождении солдата, был препровожден к командиру. Представился комбригу, полковнику Мамчуру, которого хорошо знал по службе в военкомате. Он раньше был начальником штаба бригады спецназа морской пехоты, а потом перевелся в военкомат. Был он заместителем Гагаринского райвоенкома, год назад закончил академию Генерального Штаба и перевелся из военкомата. Никто про него ничего не знал. Полковника комбриг получил около недели назад. Как потом оказалось, Мамчур формировал бригаду в Ейске. В Новороссийске укомплектовывался техникой и вооружением.
Он усадил меня за стол и крикнул ординарцу, чтобы на стол собрали. Пока исполняли команду комбрига, мы тем временем сидели и разговаривали. Вспоминали тех, с кем служили, и кто куда попал. Как оказалось, Мамчур выпросил меня у Ткачева, потому что должны были отправить в другое подразделение. Он спросил про Оксанку. Рассказал, как и что было, попросил разрешение закурить. Полковник дал добро и достал флягу со спиртом. Тем временем ординарец расставил железные миски с едой. Мамчур разлил спирт по кружкам, и мы выпили за тех, кого не вернуть. Не чокаясь. Он мне предложил остаться его помощником по мобработе в штабе, но я отказался и захотел принять взвод.
На ночлег отвели в какую-то землянку, где я, укрывшись солдатским одеялом, заснул, едва моя голова коснулась заменявшей подушку скатки бушлата. В этот раз без снов.
Утром меня поднял ординарец комбрига. Посмотрел на часы, – было ровно 06.00. Быстро встал, оделся и вышел из землянки. Во дворе меня ожидал солдат с ведром воды. Быстро умылся и пошел искать капитана Нестерова – командира первой роты первого батальона, куда меня назначили комвзвода.
Нашел его возле бэтээров в импровизированном автопарке, техника была накрыта маскировочной сеткой. Ротный разносил провинившихся механиков-водителей. Подошел к нему, подождал, пока закончит матершинную тираду и представился по случаю прибытия для дальнейшего прохождения службы. Тем самым спас механиков от дальнейшего нагоняя. Капитан их распустил и обратил внимание на меня. Нестеров был высокого роста, с проседью шатеном, с суховатым, немного неприятным лицом. Губы все время как бы сжаты в презрительной ухмылке. Но как потом оказалось это только первое впечатление. На вид ему было около сорока-сорока пяти, но на самом деле – тридцать девять и это его уже вторая рота за войну. Капитан попал из тех частей, что были разгромлены в первые дни войны, но смогли отступить, и были направлены на переформирование.
– – О-о-о, вот и пополнение прибыло, – воскликнул он, протягивая руку для рукопожатия.
– – Так точно, товарищ капитан.
– – Меня зовут, Олегом Юрьевичем, а вас как?
– – Владимиром Анатольевичем, товарищ капитан.
– – Да ладно тебе как на параде, будь проще, можно на «ты», когда рядом нет начальства и “затылков”, все равно послезавтра на передовую. Но с солдатами не советую фамильярничать. Сам понимаешь.
– – Хорошо, я понял. Олег, а какой мой взвод?
– Пока пойдешь на третий, самый разболтанный. Ты их за три дня не построишь, оно понятно, но надо, чтобы бойцота в нужный момент не насрала полный десантный отсек. Под бомбежкой бывал?
– – Бывал.
– – А под артобстрелом?
– – Нет, не приходилось.
– – Самая страшная бомбежка или артобстрел – та что еще не закончилась. Что заканчивал?
– – Деснянскую школу прапорщиков и два курса гражданского института заочно.
– – Где до этого служил?
– – В Нахимовском райвоенкомате.
– – Понятно…Ну подкинули мне командира взвода! Ты хоть бээмпэ видел?
– – И не только, но еще и стрелял из пушки, водил его, – и тут мне стало ужасно стыдно.
– – Ну ладно, опыт, как и половое бессилие, приходит с годами. Стрелять-то хоть умеешь?
– – Умею. Олег, я тебя чем-то не устраиваю?
– – Да нет, все в ажуре, только я должен знать, чего стоят мои подчиненные. Ты не волнуйся, если что, подходи смело и спрашивай. Чего еще умеешь?
– – Спасибо. Подрывное дело немного знаю.
– – Это хорошо. Одобряю. Щас, я дам команду, чтобы построили роту. Представлю тебя. Далеко не уходи.
– – Окей.
Когда вся шумиха улеглась, зашел в землянку командиров взводов. Сел за единственный стол, достал из вещмешка вещи Оксанки. Выпросил у ротного писаря три листа бумаги и три конверта. Сел писать письма родным покойной жены. Достал ручку, но не знал даже как и начать. Потом, бездумно строки ложились как бы сами собой. Вот, что получилось следующее:
«Здравствуйте, уважаемая Ирина Константиновна! Честное слово, не знаю, как и начать это письмо. Потому что никогда не писал подобных. Особенно когда пишешь о том, что любимый твой человек погиб и надо об этом сообщить ее родителям. Я Вас прекрасно понимаю, потому что самое ужасное горе для родителей – это пережить своих детей. Да! Ирина Константиновна, Оксана пала смертью храбрых. Она погибла восьмого марта при бомбежке. До сих пор себе не могу простить, что допустил это и поэтому иду на передовую платить кровью за свою глупость. Ваша дочь погибла от осколка бомбы. Когда бомба разорвалась, я прыгнул на нее сверху, но было уже поздно. Она не мучалась, осколок попал в голову. Похоронили недалеко от военкомата.
