Валерий Елманов - Третьего не дано?
— И у меня пусто, — зло заявил я и в качестве наглядного подтверждения своих слов потряс пустым кошелем.
— Дак и я к тому, — сочувственно вздохнул он и покосился на мой перстень.
Ну уж дудки.
Во-первых, это подарок царя за Стражу Верных.
Во-вторых, цена его такая, что можно скупить с потрохами всех московских лекарей, чтобы они пользовали меня до скончания моих дней.
В-третьих… Впрочем, достаточно и перечисленного.
— А за взятки тут никого еще не карали? — полюбопытствовал я. — А то поспособствую. И поверь, милый, — я взял его под руку и отвел в сторонку, — ежели сей миг к нему не придет лекарь, который смажет везде, где можно, и тем, чем положено, то через час здесь одним катом будет меньше.
Кажется, мой лирический многообещающий тон пронял его суровую, но любвеобильную душу куда сильнее, чем мой первоначальный крик.
Во всяком случае, после его выразительного кивка второй подручный тоже испарился.
— И не вздумай надуть — проверю, — пообещал я перед уходом.
— Да что ж ты такой гневный, боярин? — пробасил толстяк. — Вона уже бежит к нему Мефодьюшка. Лучше бы заместо того, чтоб пугать… — Но тут же осекся, вспомнив, что в кошеле и впрямь пусто, а потому выжать из меня еще что-то навряд ли получится.
Ладно, с этим кое-как разобрались.
С планом побега я тоже все прикинул — особых проблем не будет. Я даже время назначил — для себя, конечно. Послезавтра, ранним утром, чтоб потом нестись по Москве вскачь при полном отсутствии на улицах ночных рогаток.
Но тут возникла еще одна заминка. Отчего-то Борис Федорович непременно захотел меня окрестить. Что-то вместо напутствия на дорожку.
— Святое Писание ты уже читал, супротив нашего «Символа веры» не споришь, да и сам мне сказывал, мол, жаждешь на Руси остаться. Вот и выходит все одно к другому. К тому ж ты и впрямь близ сердца у меня, и не потому даже, что сын князя Константина, хотя и оно тоже значимо, но и сам по себе. Вот я и желаю стать твоим крестным отцом, дабы ты ведал, что не помер, но жив твой родитель, а потому берег себя и на рожон не лез, — пояснил он свое намерение.
Приятно, что и говорить. Может быть, это сказано им только для моего вдохновения, но все равно…
Только вот насчет рожна — перебор. Там мне выбирать особо не придется — сама обстановка диктовать станет, куда и на что лезть.
Примерно что-то в этом духе я честно и заметил.
— Ан все одно поберегись, — наставительно заметил Годунов, — потому как ждут тебя тут. Да не я один жду, а и сын мой, коему, окромя тебя, опереться не на кого, и… — Он осекся, сделал вид, что закашлялся, а после паузы сказал явно не то, что хотел вначале: — Одним словом ежели, все тебя ждем.
Интересно все-таки, и чего ему приспичило окрестить меня именно сейчас? Или он и впрямь испугался, что я там приму латинскую веру?
Ох, чую, не обошлось без отца Антония, который крепко насел на меня на обратном пути, вдохновленный тем, что я старательно штудирую подсунутую им литературу.
Вообще-то читал я ее исключительно с практическими целями — вооружиться соответствующими цитатами на все случаи жизни. Но, разумеется, священнику и в голову не пришло, что у меня сугубо меркантильное отношение — решил, что я проникся.
Все правильно, раз клиент дозревает, надо его дожать, и понеслось-поехало.
Перед таким напором и искренностью я робел и терялся, а в качестве самозащиты язык не поворачивался воспользоваться хотя бы одной из многочисленных отцовских острот в отношении религии вообще и христианства в частности.
Были они у меня в памяти.
Папа ими так и сыпал, когда затевал очередной монолог, не забывая при этом не только церковь, но и небесных обитателей вкупе с подземными — бога, дьявола, ангелов, чертей и прочих.
Но тут, глядя на простодушное лицо священника, я понимал, что не просто обижу его самого, но и оскорблю его веру, а этого мне не хотелось.
Словом, оставалось только выражать некоторые сомнения по более конкретным и не столь принципиальным вопросам.
Ну, например, почему соблазняет именно правый глаз, а не оба, и разве соблазн прекратится, если я его вырву, ведь останется левый.
Остальные в таком же духе.
Но отец Антоний всякий раз уверенно разбивал мои доводы, а слова при этом подбирал такие, что поневоле призадумаешься.
Да и звучало все очень логично.
Что касается того же правого глаза, то он весьма остроумно заметил:
— А ты вначале вырви его, а потом увидишь. Думаю, что от испытуемой тобой боли соблазн тут же исчезнет и вырывать второй и впрямь не понадобится.
Всем остальным моим «непоняткам» он тоже подыскивал весьма простые истолкования.
Скорее всего, священник и тут подсуетился, подсказав царю, что ежели навалиться совместными усилиями, то дело будет в шляпе, потому Годунов и разрешил мне побег с Квентином только при выполнении одного обязательного условия: ехать в стан к самозванцу православным.
Нет, я был вовсе не против данного мероприятия в принципе. Речь не об этом.
К тому же крестный отец сам царь — ничего себе я взлетел!
Но в крестные матери Борис Федорович назначил свою дочь. Вот с нею-то и произошла задержка — Ксения приболела.
Получалось, что вновь надо ждать.
Мне бы, дураку, настоять на срочности, наплести чего-нибудь, а я согласился потерпеть пару-тройку дней, благо что заняться было чем — я упорно продолжал вести расследование.
Только на крест, подаренный Дмитрию его крестным отцом, князем и боярином Иваном Федоровичем Мстиславским, и невесть каким образом оказавшийся у самозванца, я потратил целых три дня, хотя своего добился.
Тут у меня в мозаике была лишь гипотеза, не подкрепленная никакими фактами, кроме свидетельства одного из романовских холопов — появился он на Юрии Смирном-Отрепьеве незадолго до затеваемого Романовыми переворота. И поди пойми, как крест к нему попал.
Догадки имеются, но их к делу не пришьешь, значит, надо искать…
По счастью, не столь уж часто давали в Москве ювелирам заказы на кресты, да еще столь дорогие. Не принято тут было одаривать ими — только при крещении оно и считалось уместным.
Имелся риск, что потрачу время впустую — вдруг Федор Никитич извлек по такому случаю отцовский или дедовский? Тут уж пиши пропало. Оставалось надеяться, что на такое кощунство он не пойдет.
И точно — не пошел.
К вечеру третьего дня я набрел на златокузнеца, как тут называют ювелиров, который припомнил, что заказ от Федора Никитича был, но давно, более четырех лет назад.
Вот так и встала у меня на место еще одна деталька.
Хотел я успокоить Годунова насчет креста, но потом передумал. Доказать, что подарок не Мстиславского, а Романова, все равно не получится. Лжедмитрий заявит, что это козни Годунова, а старец Филарет от всего отопрется и глазом не моргнет — я не я, и лошадь не моя.
Разве что под пыткой сознается…
Честно говоря, я хоть человек и не жестокий, но этого козла с удовольствием собственноручно подсадил бы на дыбу. И не поморщился бы.
Заварил, гад, кашу, а мне тут расхлебывай.
Кстати, как-то раз я заикнулся было в разговоре с царем о некоем монахе, решив изложить кое-что из выясненного, но Годунов отнесся к этому несерьезно.
— Он ныне эвон где пребывает, да и в рясе, так чего о нем беседу вести — много чести будет, — с легким раздражением заметил царь. — Вон, ежели хотишь, возьми да сам зачти. — И, покопавшись в одной из своих шкатулок, вынул бумагу, которую протянул мне.
Я углубился в чтение.
«Государю царю и великому князю Борису Федоровичу всея Русии, холоп твой государев Богдашко Воейков челом бьет. В твоем государеве Цареве и великого князя Бориса Федоровича всея Русии наказе мне, холопу твоему…»[47]
— То пристав сообчил, кой за ним приглядывает, — прокомментировал Годунов. — Да там особливо и читать нечего — к старым забавам отрочества вернулся Филарет, вот и вся новость.
Что за старые забавы, я понял чуть дальше.
«Да он же мне, холопу твоему, говорил: „Не пригодится-де со мною жити в келье малому; чтоб де государь царь и великий князь Борис Федорович всеа Русии меня, богомолца своего, пожаловал, велел бы де у меня в келье старцу жить, а белцу-де с чернцом в одной келье жить непригоже“. И то он говорит того деля, чтобы от него из кельи малого не взяли, а он малого добре любит, хочет душу свою за него выронить…»[48]
Оставалось лишь мысленно присвистнуть — хороши забавы у будущего патриарха.
— Я опосля повелел просьбишку оного чернеца сполнить, — усмехнулся царь, комментируя эти строки. — Отписал, чтоб убрали малого да выбрали к нему в келью старца, в котором бы воровства никакого не чаять. Мыслю, на старика Филарет свой уд не навострит.
