Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых
В городе нашли подходящую машину и вот — приехали. В то самое место, к которому стремились, и приблизительно в нужное время. Если память, хронометры и сочетание мировых линий не обманывали.
Остановились на опушке древнего елового бора, вплотную примыкавшего к ограде базы «печенегов».
Вадим помнил вопрос, заданный им примерно здесь же Тарханову, но полугодом раньше. Почему хозяева базы не озаботились тем, что гигантские, в телеграфный столб толщиной, черные от времени ветви перекрывают трехметровый бетонный забор и при должной подготовке вполне позволяют проникнуть на ту сторону. А с подходящей, языком охотников выражаясь, «засидки», устроенной в развилке сучьев, можно взять под снайперский обстрел чуть ли не каждый дом на территории и любую дорожку, ведущую к штабным коттеджам.
И ответ помнил: «Не считай пехоту глупее себя. Мы не все еще книжки на свете прочитали, а вот сделать по ту сторону елок запретку и еще одно заграждение в три кола — сообразили. А на елку — попробуй, влезь. Я бы не советовал».
Ляхов тогда еще огорчился: «Неужто Сергей все–таки обиделся? А и делов–то было», — без всякой задней мысли он накануне выразил изумление, что Тарханов Джека Лондона не читал. В гимназических еще кругах общения Вадима знание подобных текстов подразумевалось настолько самоочевидным, будь то Лондон, Гашек или Ремарк, что сослался он на цитату из «Смирительной рубашки», будто на таблицу умножения. Не задумываясь. А оказалось, Сергея это зацепило. Что в принципе было странно. Он ведь сам никогда не комплексовал по поводу того, что не знает наизусть многочисленные уставы — боевой, караульной, внутренней и гарнизонной службы, а также те справочники, благодаря которым Тарханов управлялся с любой военно–транспортной техникой.
Значит, подумал тогда Вадим, даже такого класса ребята на подкорковом уровне все–таки признают литературную эрудированность явлением несколько высшего порядка. Что, по большому счету, обнадеживает.
Но это дело прошлое. Сейчас они все заграждения прошли свободно. Тарханов знал, где и как они располагаются, а по эту сторону жизни охрана на вышках не стояла и системы сигнализации звенели и гудели ни для кого. До наступления «момента истины» оставалось около полутора часов. Они это все обсуждали многократно.
Ляхов, например, считал, что, когда наступит момент открытия окна, в которое их выбросило предыдущим августом, им нужно, находясь прямо напротив окон виллы, среагировать мгновенно. Наверняка это хронофизический катаклизм хоть как–то себя проявит. Вот тогда и сразу — вперед! Навстречу. Глядишь, и выйдет. Розенцвейг же проявил обычный скепсис. Что, мол, если как раз в этот момент и случится аннигиляция? Замкнемся мы с теми «друг на друга», вот и выйдет нам полный карачун.
— Ежели бы это могло случиться, оно бы уже случилось с нашими аналогами. Разве не понятно — «они» (тогда еще «мы») вылетели туда, в качестве нас совершили наш же круг и снова вышли сюда же. Следовательно…
— Майя, он опять бред несет! — возмутилась Татьяна. — Это же получается замкнутое кольцо. Они туда, мы сюда. Потом они снова сюда, а мы — куда? — в голосе ее звучали изумление и обида.
— В чем и заключается парадокс, описанный в сотнях умных и не слишком книг. Который мы, просто для собственного удовольствия, призваны разорвать, — с прежней мефистофелевской улыбкой ответил Ляхов. — Иначе зачем вообще все?
Лично он сейчас развлекался. Таким именно способом подавляя нервную дрожь в самой сердцевине своего организма. Понятно ведь, что никакой он не супермен, подвержен тем же самым слабостям, эмоциям, страхам. Только способ выхода из стрессов у каждого — разный. В должности капитана Вадим до последнего соблюдал вытекающие из нее обязанности, стиль и манеру поведения. А вот обратился в рядового члена группы — и может вести себя, как хочется. Зато Тарханов теперь собран, напряжен, мрачен. По чину и обстановке.
Розенцвейг, он и есть Розенцвейг. Его иудейскую сущность, сопряженную с профессией неизвестно какие цели преследующего разведчика, попробуй, пойми. В какой–то книжонке, правильной или, наоборот, антисемитской, Ляхову некогда довелось прочесть, что еврейская философия запрещает анализировать прошлое и задаваться мыслями о будущем. Мол, веди себя достойно сегодня, соблюдая предписанные 650 рекомендаций и 383 запрета, а субботу — в особенности, все остальное будет определено не тобой, а тем, чье имя не называется. Отчего–то же он демонстративно отстранился от контактов с тем, кто был ему в «неведомых землях», по определению, ближе всех.
Наверное, так тоже надо.
С девушками и так все понятно. У них биология превалирует над логикой и даже благоприобретенными свойствами характера. И это — хорошо, как говорил один политический деятель.
Вот, например, только что Майя удалилась в заросли за пределы видимости. Вроде бы понятно зачем. Ляхова это не насторожило. Сделала бы то же самое Татьяна — сама собой возникла бы мысль, а вдруг опять ее позвало неведомое…
Но, вопреки чисто бытовому предположению, Майя вернулась через короткое время, сделав то, что Вадиму и в голову не пришло бы предположить. Она переоделась в те вещи, что были на ней в момент кратковременного, по словам Чекменева, заезда сюда, по пути с рыбалки домой. Узкие голубые джинсы, коричневые сапожки, лайковая курточка светло–кофейного цвета, под ней тонкий свитерок в цвет брюк. Аккуратная девушка. Как сложила тогда на израильской погранзаставе свои вещи в рюкзачок, так и достала их, целые и чистенькие.
Они же все за минувшие семь месяцев уже и забыть успели, на ком что было надето в тот роковой день.
Розенцвейгу, понятно, в его городском кремовом костюме совсем неуместно было по горам и пустыням бродить, так и остальные, не задумываясь, переодевались по обстановке сначала в армейские камуфляжи, потом во флотские «синие рабочие» и утепленные кожаные костюмы, идеально подходящие для вахт в открытом море и работы на палубе. А собственные, для случайной рыбалки предназначенные одежды разбросаны по частям где–то там, от сирийской границы до Одессы.
Не сказать, что Майя отличалась скупостью, чего нет, того нет, Ляхов успел в этом убедиться, но к нравящимся ей вещам она относилась с любовью, и расставалась с ними неохотно. Казалось бы — мелочь. А в итоге получается, что мелочей не бывает. Сотню раз это подтверждалось, даже и на личном опыте Ляхова, но все каждый раз воображается, что те, прошлые мелочи, ими на самом деле не были, но уж вот эти — действительно…
И это тоже по большому счету правильно. Стань думать иначе — так и шагу ступить нельзя будет, пять раз не перекрестившись и не перебрав все приходящие в голову варианты.
В ответ на молчаливо приподнятую бровь Ляхова — мол, что бы такое это переоблачение значило — Майя улыбнулась широко и открыто, присела рядом, коснулась ладонью плеча:
— А захотелось мне вернуться такой, как ушла, вот и все.
С такой постановкой вопроса не поспоришь. Пришлось кивнуть, соглашаясь, и продолжить мысль, более подходящую для внешнего, чем для собственного, внутреннего употребления.
— Так вот, судари мои. Если в природе вообще существует хоть какая–то логика, сообразная нашим представлениям (вспомните известное: «Мир как воля и представление»[252]), то через час мы будем дома. Я так вижу.
— А если нет? — безразличным голосом спросил Розенцвейг, забавлявшийся тем, что палочкой руководил движением колонны муравьев, тащивших одни грузы из внешнего мира в муравейник, другие же — наоборот.
Захотелось Ляхову использовать его забаву в качестве очередной, весьма наглядной аллегории, но он отчего–то воздержался. Ответил проще.
— Вы хоть и не араб, Григорий Львович, но расово и исторически к ним куда ближе, чем мы, отставшие в развитии славяне. А некий «кто–то ибн чей–то» еще до разрушения Второго храма[253] догадался, что все будет так, как должно быть. Даже если будет иначе. Поэтому советую исходить именно из этой истины. Поскольку в трудных ситуациях наш брат предпочитает куда менее остроумные формулировки. «Кто с мечом к нам придет…» — это еще из наиболее политкорректных. Все остальные удобнее писать не в сборнике мудрых афоризмов, а на заборах.
— М–да… Ну в чем–то вы, Вадим, наверное, правы. И ваши предки тоже. Бытие определяет сознание…
В этом нескучном разговоре время ожидания истекло почти незаметно.
В момент начала эксперимента «по уточнению параметров «каппа ритма“» было где–то 13.30–13.35. По офицерской привычке и Ляхов и Тарханов, входя в дверь коттеджа, взглянули на ручные часы. А потом, уже в комнате, у Вадима перед глазами оказались большие, настенные, мерно взмахивавшие маятником. И он несколько раз на них поглядывал, соображая, как скоро девушкам надоест их ждать.
