Приорат Ностромо (СИ) - Большаков Валерий Петрович
— Не считай в уме, — улыбнулся я. — Последним устойчивым элементом в «Дзете» будет не свинец Pb-208, как у нас, а соответствующее ему олово Sn-124. Идущая за оловом «дзетовская» сурьма наверняка слегка радиоактивна, наподобие нашенского висмута, а вот тамошний теллур будет фонить уже не слегка… Короче, в дзета-пространстве радиоактивно не всё, что тяжелее свинца, а всё, что тяжелей олова, а «плюмбум» так вообще… Период полураспада у Pb-206, самого долгоживущего в «Дзете» изотопа свинца — всего несколько секунд…
— Весело… — пробормотал завлаб, и нервно потер руки. — Напугал ты меня! Слушай, Миш, не всё так уж страшно. Ну и пускай Аркашка запускает свою трахомудию! Им же хуже! Ну, транс… Тьфу ты! Ну, транс-пози-тируют они образец в пустоту, где Солнце греет, но не светит, и что? Ну, разгерметизация… Бахнет, конечно, не слабо, вакуумный удар повредит оборудование… вместе с барабанными перепонками — Аркашкиными и… кто там у него в ассистентах. А нам-то чего бояться?
— Иной физики, Володя, — серьезно сказал я. — Панков впустит к нам чужой мир с иными константами! Мы пока лишь прикинули, что в «Дзете» другая скорость света. А гравитационная постоянная? Постоянная Планка? Больцмана? Заряд электрона, наконец? Переходим мы из «Альфы» в «Бету» — никаких проблем! А прямое совмещение «Альфы» и «Дзеты»? Вот скажи, ты лично уверен, что пространство с другими физическими свойствами никак не повлияет на наше?
— Ну-у… — Киврин шибко почесал в затылке. — Не поручился бы!
— Во-от… — я длинно вздохнул, и раскатал по столу чертеж. — Ладно, отложим пока наше эсхатологическое нытье… Смотри, это эскиз Аркашкиной камеры межпространственной транспозитации. По сути, обычный дзета-ретранслятор, но очень компактный и… Глянь, какой у него получился преобразователь пространства — как бы разнесенный по окружности камеры. Ну, пусть не пятимерный, а лишь четырехмерный, но всё равно…
— А посередке чего тут у него? — Володя близоруко прищурился. — Установка совмещенных полей? Умно… Нет, я ж говорю — технарь неплохой, зашоренный просто! Ты посмотри только, как он расположил пластины контактов УСП! Тогда импульсаторы должны быть… где-то вот здесь… Точно!
— Разобрался? — сухо спросил я, скатывая и вручая Киврину голубоватые свитки чертежей. — На! Хватай своих самоделкиных — и вперед.
— Сроки, шеф? — деловито спросил Володька, шурша ватманом.
— Неделя!
— Хм…
— Десять дней! — мой голос звучал чеканно-твердо.
— Бу-сде! Разрешите идти?
— Брысь!
Я проводил взглядом своего зама. Как же часто он выводил меня своим безудержным оптимизмом!
Подобное отношение к жизни обычно свойственно жизнерадостным инфантилам, но Володя точно не такой. Он, как и я, с удовольствием слушает Бетховена или Рахманинова, но больше всего на свете любит грустноватую музыку Таривердиева.
А какое у Киврина хобби! О-о… Китайская каллиграфия в стиле цаошу! Одно удовольствие глядеть, как Володька водит кистью…
И, всё равно, порой он меня раздражает. У шефа смутно на душе, его страхи гнетут, а зам бодро хихикает!
Негодующе фыркнув, я зарылся в дела.
Тот же день, позже
Луна, Залив Радуги, станция «Порт-Иридис»
Солнце не высвечивало долину, а буквально выжигало ее кинжальными лучами. Сияние родной звезды пылало белым накалом на россыпях пемзы, и обесцвечивало коричневый реголит, перекрашивая его в скучную цементную пыль.
«Мир иной…»
Дворский плавно крутанул рулевую дугу, и луноход, перебирая «гусянками», свернул в тень, черную и непроглядную.
Юрские горы, хоть и вытягиваются до высоты земных Альп, пологие, и тени от них коротки. Объехав крутую осыпь порфира, краулер покатил вдоль склона, между ярчайшим светом и угольно-черной тьмой, безысходной, как провал.
— Я здесь вчера проезжал, — долбился в наушниках ворчливый голос Кудряшова, — нигде ничего…
Федор Дмитриевич умудрился развернуться всем корпусом к спутнику, хотя и без толку — забрало гермошлема отливало черным зеркалом светофильтра.
Всем хорош краулер — и скорости хватает, хоть гонки устраивай, и груза берет прилично, но уж слишком прост — открытая платформа на четырех автономных гусеничных шасси.
Была бы гермокабина, тогда можно и повернуться, и поговорить, а так… Сидишь на жестком… даже сиденьем не назовешь, насест какой-то… Сам, как груз! Ну, можно «покрасивше», как Инна выражается — карго…
Мысли, зацепившись за дочь, потекли иным руслом. Инночка не слишком откровенна, чтобы делиться тайнами своей личной жизни. Хотя и проговаривается изредка…
Впрочем, Дворский никогда особо не интересовался интимными подробностями. Главное, чтобы дочь была счастлива. И она нашла свое счастье! Пускай не сразу, пускай после тяжких ошибок и тусклых лет полуодиночества, но Инна снова встретила Мишу, и уже больше его не покинет.
«Никогда! — пылко восклицала она. — Ни за что!»
Римма, правда, бурчит о «жизни во грехе», да о том, «что люди скажут», но Инна Федоровна яростно отмахивается: «Да плевать мне на этих ханжей с постными лицами! Мы любим друг друга! Да, вчетвером! И мы счастливы! Все!»
«Да? — всколыхнулась мамочка. — А если твой Мишечка четвертую приведет⁈»
Доченька лишь дерзко улыбнулась в ответ:
«Будем любиться впятером!»
Федор Дмитриевич дернул губами в ласковой усмешке — на днях Инночка поделилась с ним своей радостью:
«Прости, папулечка, но я не полечу к Луне! Мы поменялись с Наташей, и я остаюсь на Земле. И всё это время буду с Мишенькой!»
— Будь… — обронил Дворский.
— Что? — тут же толкнулось в наушниках.
— Да это я так, себе…
Луноход проехал мимо небольшого кратера с красивым зубчатым валом, поразительно ровным в уклоне. Похолодев, Федор Дмитриевич остановился, и сдал назад.
— Ты чего? — удивился пассажир.
— Сейчас, сейчас… — суетливо ответил водитель.
Он слез с платформы, доскакал до кратерного вала, и рукою в перчатке провел по шершавой поверхности. Вблизи угадывалась ячеистая структура наклонной стены, как будто сложенной из одинаковых серых сот.
«Нет… — обреченно подумал геолог. — Таких пород не бывает…»
— Это не кратер, — сказал он глухо, — это остатки рухнувшего купола.
— Фе-едя! — ласково пропел Бур Бурыч. — Ты, случайно, кислородом не обдышалси?
И тут всегда такой мягкий, уступчивый Дворский ответил резко и грубо:
— Иди сюда, сам увидишь!
Наверное, Кудряшов испытал настолько глубокое изумление, что не возмутился, а живо, хотя и неуклюже, запрыгал к кратеру.
Старое сердце, пусть и затвердевшее в цинизме долгих лет, забилось гулко и часто.
— Я же проезжал здесь… — бормотал Бур Бурыч растерянно. — Дважды…
Он огладил выступавшие края шестигранных ячеек, нащупал щель, сунул туда руку…
— Осторожно! — вырвалось у Федора.
— Пустоты… — бормотал Кудряшов, будто не слыша. — Волокна какие-то, тяжи…
Соты оказались хрупкими — вытягивая руку обратно, Борис Борисович обломил порядочный кусок плоской части ячейки.
— Как наши стеклянные кирпичи! — задыхался он от возбуждения. — Миллионы, десятки миллионов лет этот купол… Да, да! Этот купол обтесывали, обтачивали метеориты… Микрометеоритная эрозия! Тут любой стройматериал истончится, — изогнувшись, ученый сумел поглядеть вверх. — Выпуклость едва заметна, а диаметр у купола…
— Четыреста метров, — быстро подсказал Дворский.
— Ага… Давай, объедем его!
Сказано — сделано. Гусеницы лунохода ворохнулись, и понесли. Ячеистая стена кое-где возвышалась метров на двадцать-тридцать. В одном месте ее рассекала щель, но слишком узкая, даже человеку в скафандре не пролезть.
Краулер нырнул в тень, автоматически включились фары — и сразу же высветили пролом. В незапамятные времена купольный останец разрушил болид, оставив по себе мелкий кратер.
— Вперед! — издал Кудряшов воинственный клич.
Луноход плавно съехал в воронку, а выбрался из нее уже по ту сторону кольцевой стены.
