Василий Щепетнёв - Седьмая часть тьмы
Он не стал перечитывать их, и так знал наизусть. Веселого в них было мало, хорошего еще меньше, но хуже всего - что писем в последнее время не было вообще.
Рядом стояла машинка, специально предназначенная для уничтожения документов, но единственное, что он мог сделать для тех, кто ему писал - это порвать листы руками. Писались письма ему, и Семену не хотелось, чтобы кто-то иной интересовался ими. Хотя вряд ли найдется такой. Просто - выбросят.
Он собрал клочки в мусорную корзину, теперь это уже были не письма, почесал урчащего кота за ухом и решил, что все дела улажены. Пора ехать на пристань, где его ждет старушка "Маккаби".
25
- Сейчас полегчает, - сестра выпустила из шприца пузырек воздуха и быстрым движением вонзила иглу под кожу. Евтюхов поморщился. Устал он. Ему бы тишины, покоя, отлежаться. Все эти уколы - зря. Докторам почему-то кажется, что без уколов нельзя. Вовсе ему и не плохо, просто какое-то ощущение грязного в животе и у поясницы. Словно крысиное гнездо там.
- Видишь, уже лучше. Поспи, - она прижала к месту укола ватку с эфиром. От запаха голова кружилась, казалось, он все еще едет - на паровичке, мерно убаюкиваемый пружинными растяжками, на поезде, в санитарном вагоне, другие раненые и стонали, и матерились, он среди них стал чувствовать неловкость за то, что без боли живет, потом, на вокзале, когда выносили его на носилках, кто-то в спину прокричал гада и сволочь, за то, должно быть, что первым выбрали; а когда обступили его газетчики, затрещала камера, для синемы снимали, он подрастерялся, ну, как разоблачать начнут, притворой объявят, но вышло совсем напротив, его называли героем, хвалили за воинский дух и желали поскорее вернуться в строй, он, не будь дурак, только и твердил о том - в строй, в строй вернуться надо. Не убудет, а начальству приятно. И повезли его в госпиталь прежде всех, и уложили на лучшее место.
- Что больной? - голос нового доктора усталый, тяжелый, трудно им всем.
- Уснул.
С чего это они решили, что уснул? Евтюхов хотел возразить, вдруг важно для медицины, но не смог. И глаза не открывались.
- Готовить к операции? - медицинская сестра тоже уставшая.
- Нет. Не будем мучить. Пуля проросла, шансов нет. Лишь ускорим смерть. Он как, жалуется на боли?
- Нет.
- Из крестьян. Среди них терпеливых много. И первую помощь оказали неплохо. Даже совсем неплохо. Нужно будет похлопотать, чтобы к нам перевели.
Они начали обсуждать какие-то свои дела, и Евтюхов потерял нить разговора. Да и о чем до этого говорили, понималось смутно. Какой-то тяжелый у них больной, похоже. Не повезло бедолаге. Бывают такие, что не делают - не везет. Ханжи достанут - так старшина накроет. В отпуск домой поедут - так жена с прибытком. Вон, в соседней роте с Сидоркиным случилось. Он контуженый, взял, да забил бабу до смерти. Теперь в штрафнике воюет, вину искупает. Нет, раз уж случилось такое, ну, брось ее, слова никто не скажет, много их, баб, нынче, хватит на фронтовика. Думалось об этом отстраненно, холодно, уверенность была - с ним такого не будет. Матрена его ждет. Когда бумага пришла - убивалась. Хотела, чтобы откупился он. Можно было откупиться, волостные брали, но когда писарь цену назвал - ясно стало, не для него. За год работы едва-едва выручил он столько. Отдать - а самим Христовым именем кормиться? Это раньше подавали, говорят. В стародавние времена. Нынче с голытьбой разговор короткий - на чугунку, прокладывать пути. А оттуда в армию мигом. За что ж платить? Писарям раздолье, конечно. Лопаются с жиру. Все, кто в комиссиях по призыву, в раздолье живут. И судят их, и вешают, случается - а новые еще отчаяннее рвут.
- Ты проследи, чтобы со склада все добрали. Со дня на день поток пойдет.
- Наступление?
- По всему видно, да. Приказано - команду выздоравливающих оставить, в помощь, остальных - в тыл.
В тыл - это куда же? Разве Кишинев - не тыл? Ефрейтор краем глаза видел город из санитарной повозки. Окна разве бумажными крестами перечеркнуты, а так - благодать. Штефан Челмар с крестом благословляет на ратный подвиг. Рисунок этот он несколько раз встречал во фронтовой листовке, и потому памятник узнал сразу.
- Может быть, уже завтра мы будем заполнены так, что прошлое, майское наступление покажется пустяком.
- Не хотелось бы.
- Еще бы. Хорошо, сегодня есть возможность держать этого раненого отдельно. Когда наркотики окажутся бессильными, боль будет нестерпимой. Подлое оружие.
Что вы знаете об оружии, подумал Евтюхов. Подлое! А штыком брюхо наискось? Или - термитная пурга? Много лучше, да?
Крысы внутри зашебуршали, но тут же притихли. Бульки боятся. Мужик один по деревням ходил, крыс изводил. Собачка у него смешная такая, чуть больше кошки, белая и голая, что чухренок, глазки маленькие, хвостик. Булька, порода такая, объяснял. Крысы в том году расплодились - старики вздыхали, не к добру, говорили. А год удался хлебный, цена упала, продавать сразу - убыток. Ссыпали по амбарам, на радость серым шкуркам. Он крыс брезговал, конечно, но не боялся, четырнадцать ему было. Но в тот год остервенели они, от сытости, от чего еще, но то и дело кидались на людей, кусали, а после укуса заражение, двум мужикам в волости руку отняли доктора, иначе - смерть. Кошки крыс боялись, а которые не боялись - пропали сразу. Так булька порядок навела. В амбаре у самого зажиточного хозяина, Колычева? Да, Колычева, за ночь четыре дюжины растерзала. Народ приходил, смотрел, в затылке чесал, собачка - нарасхват была. Пока не сдохла. Не крысы, зависть сгубила, отравили ее. Народ у нас завистливый, лучше с крысами жить будет, чем видеть довольство другого. Мужик, хозяин собачки, убивался - словно баба. А зачем благополучие свое выставлял - полушубок справил, сапоги? Вот, кому нанять его не по карману было, и отомстил.
Словно поняв, что бульки нет, крысы завозились сильнее, одна даже куснула - пробно, готовая тут же отпрыгнуть. Он не удержался, вздрогнул.
- Он стонет, - сказала сестра милосердия. О ком, интересно?
- Я бы пошел на операцию. Пусть шанс мнимый, но сидеть так, сложа руки… Дело не в шансе. Нужен мученик. Шумиху подняли зря, думаешь? Уже предупредили из отдела пропаганды - не трогать, чтобы до завтра дожил. Утром его покажут газетчикам, тем самым, которые его встречали. Продемонстрируют, какие негодяи коминтерновцы, применили варварское оружие. Вчера - мужественный герой, а нынче… И наша армия просто обязана будет ответить тем же. За муки героя отплатить. Ты только не болтай, - спохватился доктор.
- Ты не болтай, - ответила женщина.
Надо же. Интересная синема. Кстати, забыл спросить, когда тут показывают картины, по каким дням? Завтра спрошу, что там.
Но вскоре все мысли о синеме ушли: крысы озоровали не на шутку. Евтюхов и забыл, что крыс придумал, теперь он действительно ощущал их - острые коготки, жадные зубы, едкий запах. Прогнать их, прогнать. Стукнуть кулаком, или ногой раздавить, иначе совсем осмелеют.
- Делать новую инъекцию?
- Сколько прошло?
- Полчаса. Тридцать четыре минуты.
- Подождем. Хотя бы час, лучше - два. Иначе - передозировка, умрет на игле.
Он вовсю молотил руками, прогоняя тварей, и все удивлялся - почему не помогут, не унесут в другое место, раз уж извести эту мерзость не могут. Потом дошло - они же внутри, крысы, их не видно. Надо сказать, пусть соперируют, солдат же не железный терпеть такое.
Но терпел. Знал, поддашься - все. Нельзя, чтобы слабину учуяли. Набросятся скопом, конец. Он - больная булька. Опоенная.
- И так будет все время?
- Так? Будет хуже. Много, много хуже. В пуле устройство есть такое, почка. Когда она распускаться будет… Ладно, ты посмотри за ним, я сейчас вернусь.
Ушел доктор неслышно, а женщина села рядом, взяла за руку. Осторожно, перебежит по руке, вгрызется, тогда и тебе маяться. Но стало будто легче. Чувствуют, что он не один.
И вокруг стало просторнее. Речка, луг заливной, а на другом берегу, высоком, господский дворец. Мечталось прежде, хоть разок внутри побывать, в красоте райской, и жизнь изменится разом, станет тоже красивой, легкой, и станет он атаманом Войска Донского. Была мечта такая.
Во дворце он побывал. В самое лучшее время - на Рождественской ёлке. Принцесса собрала детей, представление им устроила, подарок дали. Правда, ничего не изменилось. Мечтой меньше стало только. Подумаешь. Их много осталось. На век хватит. А на лугу он - дома. Трава высокая, сочная. Небо пустое. Лишь бы грозы не было. Грозу у них в округе боялись все, взрослые, старики, дети. Он почти и не помнит той, что пожгла село, ему было… два года, да. Печку только помнит, огромную просто, потом, когда, в конце концов, отстроились, пять лет спустя, до того по углам жили, но все-таки до путейских они не скатились, так вот, новая печь вышла маленькой, не в пример той.
Перед ним вдали дворец, далеко позади - лес. Делай, что хочешь. Бегай, кричи, кувыркайся. А гроза начнет собираться - бегом домой. Самым быстрым бегом. Отцу помогать.
