Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана
Тулузцы стояли молча – вся площадь, вся насыпь, возведенная вместо срытых каменных стен, створ улицы в воротах – все было полно народу.
Капеллан из кафедрала Сен-Этьен в последний раз вознес над головами распятие, после чего два факела в руках стражников поклонились вязанкам хвороста, и костры занялись.
Солома пылала ярко и весело. От белых балахонов поднялся черный дым. Размалеванные личины корчили в огне отвратительные гримасы.
Иоанн вдруг ужасно и осмысленно закричал, словно в последнее мгновение жизни безумие оставило его, после чего уронил голову на грудь и затих.
Каталан, стоявший среди прочих монахов возле самого помоста, упал на колени и закрыл лицо руками. Когда все было кончено, брат Фома решился наконец его потревожить и отвел горячие, покрасневшие от жара костра ладони Каталана. Лицо бывшего фигляра было залито слезами.
Глава десятая
АРНАУТ КАТАЛАН ЛЕЖИТ НА ЗЕМЛЕ
В середине лета 1235 года, по воле легата святейшего Папы архиепископа Вьеннского, брат Арнаут Каталан возглавил трибунал Тулузской инквизиции.
Глаза бы не видели этого Арнаута Каталана. Долговязый и истощенный, со взглядом голодным, с пятнами больного румянца на скулах, в заплатанном белом подряснике – вот таким ворвался в Капитолий Тулузы, пыля подолом и шлепая рваными сандалиями по гладкому полу. Ворвался – и швырнул под нос господам членам городского капитула список еретиков, подлежащих немедленному аресту; общим числом сорок человек. Арестовать же их надлежало светским властям, дабы незамедлительно передать в руки духовных.
В Капитолии было прохладно – той зябкой прохладой, что царит в жару в полутемных каменных зданиях. А от Каталана жаром несет; но когда приблизился он, то не плотью от него пахнуло – тленом; не потом пахло тело – прахом.
И проговорил Каталан отвратительным скрипучим голосом:
– Эти люди в течение семи дней должны быть доставлены в тюрьму трибунала.
Капитул взволновался. Сорок человек! Это слишком много!
Каталан покривил губы.
– Половина из них мертвы. Потрудитесь прочесть список как следует. Вон те, во второй половине списка. Их тела подлежат удалению с кладбища.
Невозможно!.. Тулуза!.. Бунт!..
А Каталан все скрипел и скрипел:
– Святая инквизиция милостиво берет на себя труд удалить с кладбищ нечистоты, тогда как согласно постановлению поместного собора в Нарбонне от 1233 года по Воплощении, выкапывать означенные трупы еретиков обязаны те нечестивцы, которые посмели похоронить их там, после чего названные нечестивцы должны подвергаться отлучению…
Но поскольку капитул упорно не желал видеть в требованиях Каталана каких-либо милостей и послаблений и находил их безрассудными и чрезмерными, то беседа оборвалась сама собой, причем на весьма визгливой ноте. Отец инквизитор велел арестовать по крайней мере живых – список прилагается – и выделить инквизиции еще десять человек копейщиков. А затем, не прощаясь, повернулся и зашагал к выходу. Заседавшие в Капитолии с бессильной ненавистью глядели, как болтается на спине Каталана опущенный капюшон.
Ушел.
Уф! Легче дышать стало. Взяли список, перечитали, передавая из рук в руки. Волнуясь, заговорили. Было, о чем беспокоиться.
***На следующий день Каталан действительно получил от капитула десять копейщиков и невозмутимо привел их к присяге. И сказал им Каталан словами Писания:
– "Смотрите – не ужасайтесь".
***В наказание за грехи наши, не иначе, послал Господь такую жару! Кладбище оцеплено, сверкание копейных наконечников ест глаза, пыль забивает рот, браниться мешает. А бранить охота все подряд: и неугомонных попов, затеявших эту нелепицу – кости мертвых тревожить, и еретиков – сдалось им не в того Христа веровать, в какого надобно, а в какого-то другого. Но особенно мечталось обругать оглоблю эту мрачную, Каталана, который не дает честным людям пересидеть самое палящее время суток в тени и прохладе.
Били заступами в пересохшую землю, опрокидывали могильные камни, обнаруживая под иными целые города разных червяков и козявок и учиняя им, таким образом, подлинный червячий Армагеддон.
И летели в большой деревянный ящик куски сгнивших гробов и кости вперемешку с комьями земли и проклятиями. Будь проклятия булыжниками – никакая лошадь не смогла бы сдвинуть этот ящик с места!
Наконец наполнили ящик, тужась, подняли и потащили к воротам кладбища, туда, где терпеливо ждала лошадь, запряженная в телегу. К морде лошади привязан мешок, а в телеге сидят на вязанках заранее заготовленного хвороста возница и Каталан.
Поглядел Каталан, щурясь, на красных, потных, злых гробокопателей, молча спустился с телеги на землю. Два дюжих молодца забрались принимать ящик, трое снизу, надсаживаясь, подняли груз наверх.
Вот так поставили и тронулись в путь. Каталан пошел сбоку. Стража окружила его, заранее щетинясь копьями.
А Каталан не изверг вовсе был, что по такому пеклу людей работать заставил. Просто знал, что даже Тулуза по жаре раскиснет и бунтовать не захочет. Не живых ведь на смерть ведут – мертвых! А ради мертвых, да еще в палящий полдень, немногие в драку полезут.
Так оно и вышло. Молчала Тулуза. И зрителей на зрелище не нашлось.
Топала стража, скрипели колеса, стучали копыта. Возница, обливаясь холодным потом, все слушал и слушал, как за спиной у него тихонько переговариваются в ящике мертвые кости. Только слов разобрать не сумел.
На въезде в улицу, проложенную на месте старицы Гаронны, ожидал городской герольд и с ним два барабанщика, почти утонувшие в своих огромных барабанах. Все трое от пота лоснятся; красные с золотыми тулузскими крестами одежды – в темных потеках.
Возница натянул вожжи. И шествие двинулось дальше медленно, под мерный гром барабанов. Каждые двадцать-тридцать шагов останавливались. Барабаны замолкали, а герольд возглашал зычным голосом:
– Oui aytal fayra – aytal payra! 1
Затем, после мгновенной оглушительной паузы возобновлялся барабанный бой, и процессия двигалась дальше.
Так прошли они городскими улицами, миновали Капитолий, возле которого нарочно останавливались три раза, обогнули приход Сен-Сернен, где жители питали особенную ненависть к франкам, и завершили круг, вернувшись к Саленским воротам.
За городской чертой вытащили из телеги ящик и обложили его хворостом. Каталан встал на колени и громко воззвал к Господу, прося судить не по справедливости, но по бесконечному милосердию Своему, после чего замолчал и закрыл глаза.
И подожгли хворост, и исчезли в огне бренные останки еретиков, а Каталан все не открывал глаз. И никто не осмеливался его тревожить, ибо столь глубоко погрузился он в молитву, что как бы отсутствовал на земле.
Но когда догорел костер и от ящика с костями осталась лишь гора горячей золы, вдруг вскочил Каталан на ноги и метнулся к телеге. С торжествующим смешком подобрал он там последнюю вязанку хвороста, самую жидкую и маленькую, которую почему-то не бросили в костер, после чего стремительно побежал обратно к пепелищу.
А стража стояла неподвижно и тщилась, как было приказано, не ужасаться.
Громко распевая первые стихи Евангелия от Иоанна, начал Каталан махать хворостинами, разметывая золу. Рукава, подол, капюшон, белый нарамник – весь Каталан, казалось, развевался, будто на сильном ветру стоял. Зола черным облаком окутывала его и не хотела улетать, ибо стояло полное безветрие. Но Каталан упрямо мел ее прочь по земле и в конце концов отчасти преуспел. И сам черный, как мавр, в пятнах, без сил пал на телегу – но губы его продолжали шевелиться, проговаривая:
– In principio erat Verbum; et Verbum erat apud Deum; et Deus erat Verbum… Et lux in tenebris…
И отвезли Каталана в монастырь.
И спросил его там брат Фома:
– Отчего ты стал так черен, брат?
И ответил ему Каталан:
– Я измаран чужими грехами.
Но Фома покачал головой и молвил:
– Не под силу тебе, брат, взять на себя все грехи этого мира или даже одной только Тулузы. А давай-ка я отведу тебя на берег да умою…
***Вторично увидел Капитолий Арнаута Каталана, постоянного инквизитора Тулузы, седмицу спустя после того, первого, раза. И поначалу-то не слишком был Каталан хорош и обходителен, а теперь и вовсе сделался невыносим.
Пришел один, в грязной рясе, препоясанный верой и яростью. Еще издали, шагая размашисто по залу, кричать принялся:
– Отступники! Предатели!
И через весь зал – прямо в лица гордых магистратов – швырнул пергаменты; разлетелись, как осенние листья, прошуршали, опали – и настала тишина.
В тишине слышно только тяжелое дыхание да шлепанье каталановых сандалий – вослед своим летящим пергаментам шел.
Отца инквизитора вежливо попросили объясниться (а сами на пергаменты глаза скосили, однако подбирать и читать не торопились).
Молвил Каталан:
– Там все написано.
