Георгий Зотов - Москау
Похоже, она потрясена моей речью — страдания как рукой сняло.
— Вы рассуждаете, как «лесной брат», — усмехается Ольга. — Это я на вас так действую?
— И не мечтайте, — спешу я поправить её. — Просто я — здравомыслящий патриот рейха. Попробую объяснить на сказках. Если дракон по недоразумению (?) проглотил толстую принцессу, которая размерами превосходит его желудок, — бедняге суждено терзаться в болях и страдать от изжоги. Но отступать поздно: во-первых, действенного лекарства нет, а во-вторых, попытка извергнуть из себя принцессу разорвёт живот дракона, и…
…Я замолкаю, запнувшись на полуслове. Один всемогущий, неужели ты услышал мои обещания жертвы?! Да, ошибки нет — В МАГАЗИНЕ НАПРОТИВ ПРИОТКРЫТА ЖЕЛЕЗНАЯ ДВЕРЬ! Я не жду приглашения — толкаю ручку, врываюсь внутрь, и… в лоб мне упирается ствол дробовика. Толстая женщина в бигуди смачно харкает под ноги:
— Freeze, motherfucker! What the hell you doing here?[47]
— Простите, уважаемая фрау! — Язык англосаксов для меня полная тарабарщина, и я перехожу на немецкий: — У вас на вывеске изображён пистолет. Я хочу купить оружие и чего-нибудь попить. Впрочем, можно сначала попить, а потом оружие… На ваш выбор.
— Арийцы? — спрашивает тётка с ужасным акцентом, не опуская винтовку.
— Давно, — охотно подтверждаю я.
— Предъяви аусвайс крови, — лениво требует она. — Или катись отсюда в Африку!
Я аккуратно, не торопясь, достаю из внутреннего кармана пиджака пластиковое удостоверение. Карточка с голограммой расового отдела подтверждает арийское происхождение, как моё, так и всех моих предков до седьмого колена. Группа крови, анализ ДНК; у обычных людей (не выпускников «Лебенсбона») прилагаются также фамилии отца и матери, бабушки и дедушки, их фотографии. Тётка пихает карту в разъём на кассе и, шевеля губами, с трудом читает данные. Сразу видно, когда в школе учили немецкий, она с девками глушила вискарь в подвале. Или курила, тут не запрещено.
Осклабившись, владелица бигуди опускает дробовик.
— Жрец Одина… у-у-у, я-то, дура, сразу за пушку. Баба с тобой тоже арийская? Ага. Просто разные люди попадаются, а расовые законы у нас крутые: продашь ствол неарийцу, прямиком в полицайревир загремишь. Какие у тебя деньги? Калифорнийские доллары, марло или иены? Новые модельки я за баксы не продаю, их здесь мало кто берёт.
— Иены, — небрежно бросаю я, и лицо тётки краснеет от радости.
— Великолепно, сэр! — Она нажимает кнопку, и заслонка за спиной уезжает вверх, открывая витрину с оружием. — Что пожелаете? «Штюрмгевер», фаустпатрон — или, может, МГ-42?
МГ-42 — модель пулемёта времён Великой Битвы. Лента на 250 патронов, палит полторы тысячи выстрелов в минуту… Весь квартал можно вынести. Нет, спасибо, такой мастодонт мне незачем. А вот «штюрмгевер» — неплохой вариант, да и в сумку влезает без вопросов. Сняв с витрины, торговка передаёт мне детище конструктора Хуго Шмайссера, я проверяю затвор. Пахнет порохом. Автомат «бэушный», а значит, пристрелянный.
— Пять тысяч иен, — бурчит тётка, словив мой взгляд. — Так и быть, тебе — за четыре.
Нет, такой вариант не пойдёт. В Калифорнии оружие продаётся свободно, рано или поздно мы найдём нужный магазин, — хозяйка пытается нагло наколоть приезжих арийцев. Вступаю в жёсткий торг. Шаг к порогу, и цена снижается до двух тысяч.
Я отсчитываю банкноты с портретом императора Акихито. Подумать только, ещё до Великой Битвы доллар считался ценной валютой, а сейчас это — фантики от конфет. В самой Калифорнии три города штампуют свои баксы, и курс у всех разный — скажем, доллар Сан-Франциско дороже доллара Лос-Анджелеса. Рейхсмарку торговцы берут, потому что есть закон, обязывающий магазины принимать валюту Третьей империи.
— И три… Нет, четыре бутылки кока-колы, — радуюсь я, упаковывая «штюрмгевер» в дорожную сумку (она включена в цену). — Холодной, чтоб аж голова заболела.
Тётка открывает дверцу ржавого апокалиптичного холодильника — там рядами, как солдаты, стоят бутылки. Собрав жирные пальцы в горсть, сгребает колу.
— Самая настоящая, не такое барахло, как у других, — гордо сообщает хозяйка магазина. — Видишь красное солнце на крышке? Сделана в Японии, на заводе в Нагасаки.
Да, это японцы отлично придумали: на правах победителей отобрали у владельцев фирмы торговую марку и переместили производство в Ниппон коку. Изъять из страны кока-колу — это все равно что вырезать у Америки сердце. Немудрено, что страна пришла в упадок. Залпом опустошаю бутылку — да, ничего не изменилось. Химия, она и есть химия.
— Many thanks, — говорю я тётке фразу, заученную со школы. — А позвонить от вас можно?
— Линии связи месяц не работают, — сумрачно отвечает она, почёсывая засаленную голову. — И электричество дают с перебоями. Холодильник на генераторе, телик выбросила.
Судя по запаху от халата, горячей воды тоже нет… эдак пару веков.
— Вы хотите так жить? — поворачиваясь к Ольге, я перехожу на руссландский. — Вот та самая прелесть демократии, воспетая прозападной ветвью шварцкопфов. Правда, две трети партизан — большевики. Было бы отлично переместить вас во времена Сталина. «Фёлькишер беобахтер» пишет, что «святой старец» готовил сациви из детей, проводил сеансы чёрной магии, делал куклы из человеческой кожи. Завидую. Сколько ещё откровений вас ждёт в этом мире! Шварцкопфы любят обожествлять свои фантазии.
Она угрюмо молчит. Мы выходим на улицу, вдыхаем горячий и сухой воздух.
— Куда теперь? — интересуется Ольга, делая вид, будто не слышала последних слов.
— Поедем в центр, в гостиницу «Мэйдзи», — сообщаю я, вскидывая на плечо сумку. — Там живёт мой бывший приютский наставник, доктор Сорокин. Лет пять назад он прислал мне на сёгунэшную почту адрес, просил заезжать… Вот уж не думал, что появлюсь здесь. Работает на Маккейна, исследует сыворотку долголетия… У него доступ ко всем электронным архивам «Лебенсборна». Вот у него я и спрошу, кто такой герр Локтев, отчего он способен превращаться в меня и с какой стати этого человека даже четырьмя конфетками из свинца нельзя отправить в Вальгаллу? Давайте отыщем здесь стоянку такси или хотя бы автобус. Не топать же под солнцем в центр пешком, и…
Боль накатывает внезапно — разрывая мозг.
— Воткните в меня нож… — хриплю я, сползая по стене. — Быстрее, в левую руку…
Улицу огромным ртом поглощает тьма.
Видение № 3. Город скелетов
А вот на этот раз мне видится нечто совсем другое. Нет никакого снега, отсутствует летний зной, только ветер свистит в ушах. Мерзкая слякоть, землю ковром устлали прелые листья, тонущие в брызгах жидкой грязи. Судя по детским воспоминаниям, поздний октябрь. Квадратная площадь, вокруг громоздятся здания-«коробки» из потемневших от влаги досок, явно возведены на скорую руку. Как бы то ни было, мест внутри не хватает, хотя бараки набиты битком: тысячи людей живут и умирают под открытым небом. Похудевшие до состояния скелетов, в полусгнившей от сырости одежде, они медленно копошатся в грязи, как могильные черви. Стволы берёзок у забора из колючей проволоки черны — люди обгрызли кору на той высоте, куда смогли дотянуться. Посреди плаца вышка: четыре пулемётчика, кутаясь в шинели, безразлично смотрят на умирающих через прицелы. Смертников практически не кормят. Пытаясь выжить, те питаются листьями, жуками, червями, остатками пожухлой травы. Люди не говорят друг с другом, их интересует только еда: голод довёл всех до нечеловеческого состояния. Кого интересует, кем узники были раньше? Кого любили, кого растили, кем работали? Сейчас они — стадо голодных животных.
Гром. В серых тучах сверкает молния. Вниз падают первые капли.
Сильнейший ливень обрушивается на город скелетов с небес. Невероятная реакция: вместо того чтобы спрятаться от ледяного дождя, люди на земле, как по команде, переворачиваются на спину. Они жадно ловят струи воды, глотают их, давятся, кашляют. Двое умирают — почти мгновенно. Раскрытые рты мертвецов наполняются водой, влага заливает остекленевшие глаза. Лежащие рядом завидуют мёртвым. Те уже не мучаются, а им ещё предстоит бороться за существование. Долго ли? Все знают, что скоро наступят холода. Не нашедшие места в бараке вмёрзнут в грязь. Впрочем, в бараках точно так же умирают — если не от голода, так от болезней. Тиф, холера, дизентерия… Добро пожаловать в филиал ада на Земле.
Впрочем, в аду намного лучше. Там, по крайней мере, тепло.
Из дома возле входа (на крыше ветер терзает флаг с арийским крестом) выходит подтянутый человек в серо-зелёной форме, в петлицах блестят пара молний и три серебряных ромбика. Вслед за ним появляется офицер с двумя такими же ромбиками, но уже в чёрном мундире. Заботливо раскрывает над начальством зонт.
