Сергей Шхиян - Время Бесов
В подтверждение своего обиженного состояния я еще два раза выстрелил из офицерского нагана мимо головы фельдшера.
— Чтобы йод, бинты и спирт немедля предоставил, а то у меня и на тебя, скрытая контра, еще одна найдется пуля.
— Товарищ! Помилосердствуй! — закричал пробудившийся фельдшер. — Я же не знал, что ты наш большевик! Все предоставлю в лучшем виде, окромя спирта! Его, клянусь, нет ни капли, весь на лечение вышел!
— Ну, смотри, если обманул, в расход пущу! — сказал я, временно прекращая истерику и стрельбу. — Теперь помоги раненому товарищу и смотри у меня, контра! Сволочь!
Как всегда бывает при правильном менеджменте, все тотчас ожило и показало хороший темп и ударную работу.
Появились даже сторож и две санитарки, толстые бабы, похожие одна на другую, хотя и были разного цвета, роста и толщины. Нас с Ильей Ильичем они на руках отнесли в амбулаторию, куда спустя минуту влетел товарищ Нечаев с литровой бутылью йода и перевязочными материалами.
— Ты, товарищ, не думай, — говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, — мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!
Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.
— Тебе плохо? — спросила она с непривычной теплотой в голосе.
— Теперь лучше, — соврал я. — Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?
— Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.
Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.
— Тебе правда лучше? — спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.
— Наклонись ко мне, — попросил я.
Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.
— Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? — переменила она тему.
— Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.
— Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?
Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.
Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени. К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
— Он сам жертва, — неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
— Но ведь он же убивал людей
— Его так воспитали.
— Значит, мы зря застрелили мальчика? — не очень огорченно спросила она.
— К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
— Почему?
— Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
— Получается какой-то заколдованный круг!
— Никакого круга, все закономерно, — решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
— Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!
Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:
— Я же говорил, ехайте в губернию, медицина — занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?
— На реквизицию ездили, — недовольно ответил он, — одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать. Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, — показал он в нашу сторону.
— Много взяли? — не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.
— Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.
— Чего же тогда Петров польстился? — задал резонный вопрос Нечаев.
Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:
— Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.
— А где реквизированное? — задал новый вопрос фельдшер.
— Сдали в Уком, — не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.
— Ты что, раненый сдавать возил?
— А как же иначе, там же было революционное достояние!
— А! — протянул фельдшер. — Ну, а с Петровым что? Сбежал?
— Вроде того, — опять ушел от прямого ответа Опухтин. — Я без сознания был, не помню,
— Ну ладно, выздоравливайте, — пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.
— Боитесь товарища? — спросил я, когда мы остались одни.
— Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.
— Какие семь? Три бандита и ваших трое — получается шесть, — пересчитал я.
— Седьмой — один перерожденец из бывших наших, — неохотно сказал Илья Ильич. — Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.
Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.
— И кого вы реквизировали? — спросила тогда Ордынцева.
Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:
— Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.
— Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? — деланно удивился я.
Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:
— Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.
— И что вы у него реквизировали? — прицепился я к коммунисту.
— Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.
— Ложки-то золотые или серебряные?
Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: «деревянные», даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:
— Оловянные.
— А где они, — не отставал я. — Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!
— Так я сдал, — начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: — Так я по дороге все потерял.
— По какой дороге?
— Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло. Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.
— Ясно, — сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. — Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок.
С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение. Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.
Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше. Ордынцевой в палате уже не было, а Илья Ильич спал. Лежал он на спине, как-то по петушиному подняв вверх нос, и испускал затейливые рулады. Я диагностировал себя, состояние было вполне приличное. Во всяком случае, я уже мог встать.
