Андрей Посняков - Посол Господина Великого
Солнце грело, светило, жарило – парило, как в бане. В Волхове, за мостом, в понизовье, вовсю плескались мальчишки, да и взрослые мужики – с дальних пятин обозники – скинув одежку, кидались в воду, брызгаясь да храпя, ровно зверь морской, коего ради зуба рыбьего промышляют ушкуйники у моря Студеного на берегу Терском. Накупавшись всласть, бежали обратно к обозам, руками срам прикрыв, хохотали, с девками заигрывали, мимо шедшими, веселились. С Деревской земли тот обоз был, боярина Арбузьева люди. Оброк привезли да меха – рухлядишку мягкую, что успели за зиму запромыслить. Хорошо добрались – ни в грязи-болотине не застряли, ни лихих людишек не встретили, слава те, Господи! Один, правда, прибился в чаще – длинный такой парнище, худющий, ровно три лета голодал. Хороший человек оказался, работящий, спокойный. Федор – мужик, в обозе главный – рад был. Правда, не разговорчив был парень-то, и, видно, бывал уже в Новгороде Великом, как в ворота въехали – так по сторонам глазами и шарил. А на воротах – Федор то приметил – от стражи таился, рожу воротил на сторону. Хоть и не похож вроде на лиходея. Однако, кто его знает, правду старики говорят: чужая душа – потемки. Может, беглый какой… Ну, худа от парня в обозе не видели, а что беглый – его дело. Поговорить с Иваном Григорьичем, тиуном боярским, может, и разрешит парнищу пожить в вотчине-то. Всяко лучше, чем одному по лесам скитаться, ровно волку какому. Ишь, исхудал – кожа да кости. С обозными-то еще подкормился…
Выкупавшись, да постиравшись, да чистые рубахи, что заранее приготовлены были, надев – поехали дальше. На боярский двор, что на улице Кузьмодемьянской, на конце Неревском, Новгорода, Господина Великого. В храмах зазвонили к обедне. Сперва маленькие колокольцы ударили, Кузьмы и Демьяна церкви, что на Холопьей, прости Господи, улице выстроен. Тут же разом и в соседних церквях затрезвонили – у Дмитрия, у Якова, у Саввы… И – гулко так, басовито – в Святой Софьи храме. Уж Софийский-то перезвон ни с чем не спутаешь! Да вон она, Софья-то – купола издалече видать, да и сам Софийский двор от Кузьмодемьянской – три раза плюнуть.
Улица Кузьмодемьянская длинная, через весь Неревский конец тянется, к реке спускаясь – Великую пересекая. Сады яблоневые, цветущие – вдоль всей улицы, да и на дворе боярском. А запах! Этакой-то воздух пить можно! Ложками хлебать – киселя вместо.
Ну, в ворота боярские въехали – не до воздуха стало. Запарка пошла – возы разгружать да в амбары припасы складывать. Тиун – управитель боярский – Иван Григорьевич – мужичина въедливый, хоть и подслеповат маленько. Ни одна шкурка с мездрой мимо рук не пройдет, хорошо, мало таких. Но, что греха таить, попадалися. Ругался тиун, подзатыльники обозникам бил, а то и посохом. Ну, то не плети. Ништо, терпеть можно. Да и видно было, доволен тиун, а что ругался – так то так, для порядку больше. Как же тиуну не ругаться? Мужик-лапотник – он такой, враз хозяину недовольство сделает по лености своей да по глупости. Глаз да глаз нужен. Вот и смотрел тиун…
Покуда суд да дело – и полдень пролетел, не заметили. Вытер Федор пот, рядом с тиуном присел на мешок тихохонько. Хотел про парня поговорить нового… Глядь – ан нет его, парня-то! И когда сбежать умудрился, вроде все время тут, на глазах крутился. Помогал, советовал… И – нет его. Вот ведь жердина тощая! Ну, Бог с ним… Не украл ничего – и то ладно.
Плюнул Федор да с мешка поднялся – в дом пошел, вслед за тиуном. Грамоты писать: что привезли да откуда. Управиться бы до вечера – вечером-то на Ивановскую поспеть хотели – перевезти кое-что.
А парень-то, что к обозу в пути прибился, и вправду не взял ничего – пустой ушел. По Кузьмодемьянской пройдя, оглянулся – нет, не шел за ним никто, не гнался, да и кому нужен-то – свернул на Великую, вот и Детинец виден, но туда не пошел парень, опасался чего-то и, недалеко от рва, через проезжие ворота Разважской башни вышел к Волхову. Велик Волхов, широк, бурунами белыми вспенен – не каждый переплывет, да и холодненько еще. Хотя – купались ребятишки, брызгались. Постоял наш парниша на бережку, бородку светлую почесывая, не хотелось чрез мост идти – Софийский-то двор да Торг – места людные, запросто можно знакомцев каких встретить. То, видно, не надобно было парню. Потому, посмотрев в сторону моста, сплюнул. Вот бы лодку какую… А вон, плывут, плывут рыбаки-то!
– Хэй-гей, рыбачки!
Нет, далековато, не докричишься. Рядом, на песке, пацаны, накупавшись, лежали – спины грели.
– Робяты, до лодок враз доплывете? Медяху дам.
В один миг сорвались мальчишки, в воду попрыгали.
– Скажите там, чтоб сюда гребли!
Нет – так и плывут рыбаки, как и плыли. Может, плохо объяснили мальчишки? А! Вот последняя лодочка. Кажись, поворачивает… Сюда!
– Благодарствую, ребятишки, вот вам пуло.
Ребята – в драку. Пуло делить медное. Аж песок по сторонам полетел да волосья клочьями. Ну, пес с ними, пускай дерутся. Жаль пула – последнее.
Брезгливо песок с лица вытерев, парень рыбаков дождался.
– Как улов? Да куда плывете? К Щитной? Возьмите попутно. Благодарствую, спаси вас Хранитель!
С рыбаками простившись, вылез парень на стороне Торговой, да чрез ворота проезжие – на Щитную улицу. Сады яблоневые прошел, усадьбы да кузни. На Большую Московскую дорогу вышел – задумался. Есть хотелось – аж кишки сводило. В корчму какую сходить? Да ведь сторонился парниша шума да многолюдства… А какая корчма на окраине – Явдохи на Загородской. Там и народу поменьше – с утра-то – да и народец все тертый, болтать да расспрашивать не станут. Правда, стражники могут зайти – ну да Бог с ними. Вот только – даст ли в долг-то Явдоха?
Видно, решил парень, что даст. Потому и повернул налево да зашагал, не оглядываясь. Быстро шел, от встречных лицо отворачивал – таился. Впрочем, всем не до него было – на Торг спешили, а кто – уже и с Торга, с прибытком. Пересмеивались. Пара всадников пронеслась, свернула к Явдохе. Один оглянулся на повороте. Увидев парня, присмотрелся… нахмурился. Бороденкой тряхнув козлиной, крикнул что-то напарнику, сам же, от корчмы поворотив, вихрем чрез дорогу пронесся, к садам яблоневым. Там и запрятался, ожидая. Парня глазами злобными проводив, выбрался, хлестнул коня – в миг един до Федоровского ручья добрался, заворотил в усадьбу:
– Батюшка боярин, шпыня худого на Загородской видал. Имать ли?
Выехав из ворот, медными полосами обитых, помчались вдоль по Московской дороге всадники, числом трое, да с ними возок крытый.
А солнышко светило весело, припекало!
Березки росли вокруг Святой Софьи храма белокаменного. Славные такие, белоствольные, а листва – нежная-нежная, ровно шелк али щеки девичьи. Трава вокруг зеленела ярко – не трава, перина пуха лебяжьего! Ногой ступить жалко – прилечь бы, голову преклонив вон туда, к одуванчикам, да вздремнуть до вечера. А и не дремать, просто так поваляться, в небо глаза уставя. Высокое небо, летнее, цветом – синее-синее, кто море видал – скажет, что – ровно море, ну, а кто не видал – с колокольчиком-цветком сравнивали, да еще с очами русалочьими, хоть и грех это – русалок поминать да прочую нечисть, рядом с храмом-то Божьим.
За березками, у коновязи, смирно – тоже, видно, лень было шевелиться – стояли лошади. Белые, вороные, гнедые. Средь них и конек неприметный, масти каурой. В торбе овес жевал, ушами прядал. Олега Иваныча конек, человека житьего.
После обедни повалил народ из храма. Бояре, купцы, софийские… Черные клобуки, рясы, плащи нарядные, летние – красные, желтые, лазоревые – всякое платье смешалось, шутки слышны были, да такие иногда, что хоть уши на заборе развешивай – не больно-то боялись Господа люди вольные новгородцы. Лишь инок какой, услышав, головой качнет осуждающе… а то и про себя посмеется, кто его знает. Май, июнь скоро…
Во владычных покоях лестница – чисто, с песком, выскоблена. Ступеньки высокие, в сенях прохлада. Поднялся Олег Иваныч в сени, в полутьме нащупал дверь знакомую.
Не сразу и нашел Феофила-владыку – тот у киота стоял, молился. Услышав шаги, обернулся – узнал.
– Ну, здрав буди, Олег, свет Иваныч. Ждал, что придешь. И что вернулся недавно, слышал.
Олег Иваныч поклонился молчком, руку приложив к сердцу. По знаку владыки на скамейку уселся, чуть к столу подвинув. Сдал, сдал владыко Софийский! Высох весь, вроде даже и ростом стал меньше. Видно – не сладок власти великой хлебушек! Однако глаза по-прежнему смотрели пронзительно… Взглянул – ровно дыру выжег. Велел:
– Докладывай!
Про все рассказал Олег Иваныч. Конечно, что дела касалось. О серебряных деньгах фальшивых. Про то, что поведал ему Кривой Спиридон, покойный.
– Куневический погост, говоришь, – выслушав, задумался владыко. – Знакомое место. То в Обонежье Нагорном, там, где Олекса сгинул. Так, ты говоришь, это Ставр его?
– Мыслю так, – кивнул Олег Иваныч. – Само собой, не сам. Людишками.
– То ясно, что людишками. Зачем вот?
