Вадим Давыдов - Предначертание
— Ну? Чего надо?
— Мне… — Черток проглотил комок в горле. — Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.
— Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, — хмыкнул казак. — Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.
— Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, — тихо добавил Черток.
Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул:
— Хорошо. Приведите.
Гурьев несколько секунд смотрел на явно не знающего, куда себя девать, комиссара, потом наклонил голову чуть набок:
— Вы чувствуете, что должны что-то сделать. Но не понимаете, что. Я прав?
— Да, — хмуро сказал Черток, не поднимая глаз.
— Кто-то из латинян сказал – делай, что должен, и да случится то, чему суждено. Но вот только… По-моему, происходит совсем не то, что суждено. А это значит – мы все делаем вовсе не то, что должны делать на самом деле. Что скажете, Семён Моисеевич?
— Вы знаете, что нужно делать? Что мы все должны делать?
— Нет. Пока нет никакого плана, Семён Моисеевич. Пока.
— А будет?
— Не знаю.
— Но тогда…
— Делай, что должен, — Гурьев вдруг усмехнулся. — Чем вам не план? По-моему, просто отличный план. Великолепный. Вы не думайте, что я на вас случайно набросился. Вы ведь не военный по сути своей человек, вы – учитель. Толкователь. Не так?
— Так…
— Вот видите. Вас использовали, мой дорогой. Вас – и таких, как вы. Использовали, как таран, как кистень, чтобы сокрушить империю. Использовали как силу, внешнюю по отношению к империи и народу, который её создал. Сначала империю последовательно и целенаправленно стремились отвадить от решения вашей проблемы. Делали всё, чтобы пар в котле создал давление взрыва. А потом – взрыв. Пока эта империя представляла собой помесь тюрьмы и казармы, её существование терпели. Даже то, что она расширялась, было им на руку. На более или менее сносное управление таким колоссом должны были уходить все ресурсы, все без остатка – и людские, и материальные. Но вот посудите сами. Как только начались перемены… Как только империя перестала пожирать ресурсы и начала ими пользоваться… На нас обрушился целый град ударов. И мы не выдержали. Мы повалились. Видите эту картинку? Я – вижу.
— Использовал – кто? Вы имеете ввиду Парвуса?[14] Нет, ну, в самом деле, не можете же вы верить во всю эту…
— Верить? Зачем же верить, если существуют факты, Семён Моисеевич? И Парвус, и немецкий Генштаб, — все они тоже были, как мне кажется, марионетками. Хотя и имели весьма значительную свободу манёвра. Но эта свобода была в том, «как», а не в том, «что».
— Зачем?! Ну, даже если принять эту вашу идею?!
— Я не знаю. Зачем-то. Кому-то мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о каком-то заговоре банкиров или мировых держав против русского народа-богоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.
— О чём?!
— О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания – разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?
— И вы, сами, — не знаете?!
— Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней как-то даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?
— Н-нет… — с мучительным выражением лица проговорил Черток. — Не то, чтобы не убедили. Я ведь тоже не понимаю… Знаете… Я передумал столько всего… Мы ведь и в самом деле иначе представляли себе… А потом… Всё кажется, что одно за другое… Сначала – врагов революции необходимо уничтожить под самый корень. Это же закон любой революции, разве не так?! А враги эти… Никак не заканчиваются. Что же это?!
— Несознательные какие люди, — подпустил шпильку Гурьев.
— Я серьёзно, — не принял шутки Черток. — Может, не в одной только сознательности или несознательности дело? Что-нибудь ещё за этим есть? Я не знаю, насколько вы себе представляете…
— Я представляю, и не так уж плохо, — кивнул Гурьев. — Разве не господин Ленин говорил, что, только усвоив всю буржуазную науку, можно сделаться настоящим, подлинным марксистом?
— Вы читали Ленина?! — на Чертока сделалось совсем жалко смотреть.
— Отнюдь не только Ленина, — Гурьев пожал плечами. — Всех ваших пророков, и Маркса с Энгельсом, и Каутского с Плехановым. И не просто читал, а на любое место из текста могу комментарий привести, что по поводу означенного думали ваши Ленин с Троцким или Струве с Бухариным. Хотите, поэкспериментируем?
— Но как же…
— Это, Семён Моисеевич, классический пример того, что ваш Ленин – пророк никуда не годный. И фраза его – просто фраза. Чепуха. Ради красного словца не пожалею и отца. Знаете, есть такая порода фонтанирующих интеллектом персон, — они долго, годами, красиво, складно, связно и упорно повторяют один и тот же набор чего-то, что даже иногда кажется мыслями. А стоит им замолкнуть, и воцаряется пустота. Так и у вас, марксистов, получилось. Все ваши нынешние, с позволения сказать, дискуссии – совершенно свифтовские коллизии, тупоконечники с остроконечниками. Вы «Путешествие Гулливера» читали, надеюсь?
— Н-нет…
— Что, неужто не входит в обязательную программу освоения буржуазного наследия?! — притворно изумился Гурьев. — И напрасно, знаете ли. Очень, очень напрасно. Вашим руководителям следовало бы иметь сочинения мистера Свифта в качестве настольной книги, что способствовало бы, без всякого сомнения, развитию у них чувства здоровой иронии, по отношению к самим себе, в первую очередь. А то, сдаётся мне, некоторые из большевистских вождей уж слишком серьёзно себя воспринимают. Забронзовели-с. А кстати, — вы сами, Семён Моисеевич, на какой платформе – ЦК или оппозиционной? Мне-то вы можете честно сказать. Я вас в комиссию партконтроля, или как там это славное учреждение на новом дивном языке называется, не поволоку. А?
— Что?! — ошарашенно воззрился на Гурьева пленник. — Я?! Вы что же… В курсе?!
— Непременно, — Гурьев покачал головой. — Коммунистам у власти находиться противопоказано. Последствия катастрофические. А вот в качестве оппозиции – весьма полезны оказываются. Странно, правда?
— Я не понимаю… Почему?! С какой стороны вас это интересует? — ещё не вполне оправившись от удивления, пробормотал Черток.
— Ну, как же, — вскинул брови Гурьев. — Это же очевидно: меня безумно интересует всё, что происходит в моей стране, всё, что связано с возможными путями её превращения из военной базы Коминтерна в субъект международного права. Заметьте, не в объект, а непременно в субъект. Ибо объектом она уже побывала, и мне это, должу я вам, решительно не понравилось. Я понятно изъясняюсь?
— Более чем, — нахмурился Черток.
— Тогда давайте это обсудим. Бытует мнение, в том числе и здесь, на Дальнем Востоке, что Троцкий и есть настоящий ленинец. А Сталин – бюрократ-перерожденец, вместе со всеми своими кадрами. Что скажете?
— В партии, разумеется, есть некоторые разногласия, — начал Черток осторожно. — Я, разумеется, не троцкист, потому что партийная дисциплина…
— Опять вы за старое, — досадливо сморщился Гурьев. — Семён Моисеевич, я же вас просил. Думать – это самое важное. Мне неинтересно, что написано в «Правде». Ведь сила большевиков в чём? Сначала наломают дров, а потом героически разгребают завалы, — он посмотрел на хмурого Чертока и усмехнулся. — Так вы и не ответили. Насчёт линии ЦК. А?
— Разумеется, я стою на платформе большинства… То есть ЦК, — поправился Черток и тут же смешался, понимая, что этой оговоркой выдал что-то значительное, важное, что-то, чего сам ещё никак не мог уразуметь, ухватить. Что-то невероятно важное – то самое, что заставило закадычного приятеля и однокашника по Промакадемии Исая Абрамовича, не колеблясь, отправиться в трёхлетнюю ссылку в пески Средней Азии, с гордо поднятой головой… В ссылку. Товарищи, коммунисты, революционеры, с которыми рядом… Троцкий, Коссиор, Смилга. В ссылку. Как при кровавом царском режиме. Да что же это такое?!
А ведь я тебя встряхнул, подумал Гурьев с удовольствием. Смерти в глаза заглянешь – и думать научишься, и чувствовать. Неужели никакого другого инструмента нет, чтобы людей заставить мозгами шевелить?!
— Помните, я вам сказал, что мы всех ваших отпустили?
