Борис Карлов - Очертя голову, в 1982-й
— Попал, что называется. А как ты думаешь, надо было нам туда?
Не смотря на свой задушевный тон, Потехин вёл себя безобразно. Но Котов твёрдо решил вести себя сдержанно и дипломатично.
— Время покажет.
— А вот слушай, у тебя такая песня есть: «Не стреляй» — это про Афган?
— Это про Америку, то есть, как они во Вьетнаме…
— А я, знаешь, так и подумал. Только объясняй это на концертах, ладно? Там ещё «Шар цвета хаки» — тоже про Вьетнам?
— Разумеется.
На протяжении последующего часа Потехин подвергал кропотливому анализу песни Шевчука, Кинчева, Бутусова, БГ, Цоя, Науменко и так называемые гибриды.
Котов и сам плохо понимал многие из этих текстов, а теперь ему приходилось объяснять их с позиций марксистско-ленинской философии. Результатом разбора стал перечень песен «Обводного канала», «не рекомендованных к исполнению», на который Котов чихать хотел.
— И последнее, — сказал Потехин. — У нас, в смысле, у комсомола, через месяц будет общегородское мероприятие. Рапорты, отчёты… это тебе не надо. А по окончании — сборный концерт. Сделаете несколько номеров?
— Для этого вызывали?
— Нет, это так, постскриптум. Что мы, звери, что ли… Даже не отвечать можешь.
— Аппарат будет стоять?
— Всё будет. И аппарат, и банкет, и деньги. Хочешь — грамоту нарисуем.
— Ладно, сделаем.
Дима поднялся с места. Потехин и Владимир тоже поднялись, заулыбались и протянули руки.
Абсолютная памятьМы с Поповым продолжали трудиться в котельной. Этот мир мог бы прозябать ещё вечность, если бы нам не пришло в голову поторопить события. Чёрт их там знает, как они это делают, но очень многое Попов знал наперёд не хуже меня. Нам пришлось объясниться начистоту.
До утра я рассказывал о том, что ожидает страну и мир в ближайшие пять или шесть лет. А потом, на рассвете, мы додумались до простого и гениального по своему идиотизму решения: написать письмо Гималайскому.
Вечером следующего дня я приехал домой к Попову.
Мой таинственный друг жил в крошечной отдельной квартирке на Садовой. Там всё было приготовлено для предстоящего сеанса. Попов усадил меня на стул перед зеркалом и зажёг с двух сторон свечи. Он заставил меня повторить заклинание, положил передо мной письменные принадлежности и несколькими пассами ввёл меня в гипнотическое состояние. Я должен был вспомнить события предстоящего года, которые, следуя своей чередой и в точности исполняясь, доказали бы истинность моего феномена. Ну а какой политик откажется выслушать рекомендации человека из будущего?
Находясь в сомнамбулическом состоянии, я испещрил десятка три страниц обрывками сведений, выуженных из самых дальних и пыльных уголков моей памяти.
Это были фрагменты шрифта, случайно снятые моим взглядом с использованного в туалете клочка газеты, услышанные по радио или ТВ отрывки дикторского текста, бессознательно уловленные ухом разговоры в транспорте…
Мы тщательно систематизировали эти сведения и отпечатали на поповском «Ундервуде» письмо Гималайскому. Это были наши точные предсказания на будущее. Последние две страницы занимали наши рекомендации и предостережения, которых он, как показало время, не послушался.
Из записок Веры ДансевойВ нашей комнате, прямо посередине, висит тяжёлая боксёрская груша. Она висит на крюке, предназначенном для люстры, но люстры у нас нет. Люстра была, конечно, но её разбили по случайности.
Мой так называемый муж купил эту грушу по моей просьбе. В школьные годы я занималась спортивной гимнастикой, и теперь мои мышцы снова приобретают прежнюю упругость. Только в эту грушу я могу вложить всю силу моего удара.
Так вот, всё это ерунда. Просто иногда мне необходимо снять напряжение, а если ещё точнее — синдром. И тогда я начинаю избивать грушу — руками, ногами и локтями, головой и в прыжке, с разворота и лёжа — до полного изнеможения.
На какое-то время это отвлекает, но иногда всё же приходится выкурить косячок-другой, чтобы себя обмануть…
Да, так оно и есть. Я надеялась, что вернув себе ещё не отравленное наркотиками тело образца 1982 года, смогу с этим покончить. Вернее, не начинать. Я думала, что эта зараза кроется в моём теле — в каждой клеточке мозга, в каждой молекуле моей крови…
Всё оказалось сложнее. ЭТО находится в моём сознании, к которому я глупейшим образом пристегнула новенькое тело. Я была и осталась законченной наркоманкой, ничего тут не поделаешь.
Можно лупить до полного изнеможения боксёрскую грушу, можно обманывать себя забитой папироской, но рано или поздно ЭТО наступит. Я опять начну убивать своё новенькое тело, а потом и душу, потому что нельзя служить двум господам одновременно.
Последнее время у меня плохое предчувствие по поводу всех нас. Это плохо кончится.
ШурикДождливым августовским вечером, когда на улице, скорее всего, начинало темнеть (в нашей кочегарке не было ни одного окна), а дождь так барабанил по жестяному навесу, что было слышно изнутри, мы с моим удивительным другом несли очередную вахту.
Летом делать нечего: работает один котёл, да и тот только днём. Я что-то пописывал, а Попов слонялся и маялся от безделья. Неожиданно в дверь раздался звонок. Попов пошёл открывать, а я с досадой подумал, что если это мастер участка, то для нас найдется какая-нибудь грязная работа.
Наверное потому, что это оказался не мастер, наше первое движение в сторону гостя было доброжелательным.
— Здорово, мужики! Пустите обсохнуть?
Широко улыбаясь, на пороге стоял белобрысый молодой человек с монголоидным типом лица.
Попов проводил его к горящему котлу, я приветливо кивнул и, убрав свои записки, закурил.
Незнакомец бросил на топчан спортивную сумку, снял лёгкий, мешковатый по моде плащ песочного цвета, повесил его на горячую трубу и, оставшись в белой футболке, джинсах и новеньких резиновых кедах, сделал несколько бодрых взмахов руками. Его худощавое тело, при росте чуть ниже среднего, выглядело тренированным и мускулистым.
— Попал, это называется! До нитки! — весело болтал незнакомец. — В прошлом году в лодке волной накрыло, это у нас там, на Онежском озере, у самого берега уже, а ветер, собака, — ураган!.. Проканителил два месяца с воспалением лёгких. Мужики говорили, что если бы сразу двести грамм принял на грудь…
От потока болтовни мы с Поповым слегка опешили и переглянулись. Белобрысый истолковал наши взгляды по-своему и поторопился нас заверить:
— Только вы, мужики, не думайте, я на стакан не напрашиваюсь. Если на то пошло, то я и сам угостить могу.
Он шагнул к своей сумке, открыл молнию и достал две бутылки дешёвого коньяка по восемь рублей.
— Хотел в номере с соседом раздавить…
Через час мы, раскрасневшиеся и весёлые, допивали вторую бутылку и подумывали о третьей. В сумке Саши Рахметова (он просил называть себя Шуриком), курсанта петрозаводской школы милиции, нашлась и закуска: колбаса, хлеб, рыбные консервы и даже апельсины. Наш хлебосольный гость набивал щёки и простодушно болтал о своих служебных делах.
— Слушайте, мужики, я здесь в командировке. Дали неделю, а делов — на пару дней. Скоро форму нового образца введут — видели? Смешная такая — шапочка, ботинки шнурованные до колена… Зайцев придумал. Но это, конечно, сначала Москва, Ленинград… Мы свою будем донашивать, это факт. Но мы им со своей стороны тоже кое-какую помощь обещаем — то, сё, стройматериалы… взаимообразно. Вза-и-мо-о-бра-зно, — он с удовольствием повторил понравившееся слово.
Допили вторую бутылку, и Шурик вызвался сбегать. Мы не возражали; объяснили, куда бежать, и начали собирать деньги. Но денег он не взял и вернулся быстро, минут через десять, с тремя поллитровками «Столичной».
— Теперь я спокоен за будущее моих детей, — прослезился Попов, имея ввиду, что такая хорошая милиция непременно наведёт порядок в стране.
Мы начали понемногу напиваться.
В одиннадцать котёл погасили до утра и расслабились окончательно.
Не зная в точности, о чём принято разговаривать за бутылкой с работником милиции, говорили в основном о девках и о пьянстве. Мне показалось, что Шурик в этом деле абсолютно некомпетентен. Он не имел понятия ни о ценах, ни о способах, ни о последствиях.
Попов спросил его, чему учат в школе милиции, и тут Шурика понесло. Он раскрыл нам массу хитростей и подвохов научил как выкрутиться из того или иного щекотливого положения, объяснил, где можно качать права, а где помалкивать. И всё такое прочее. Помнится, я даже подумал с тревогой, не пожалеет ли Шурик обо всём сказанном, когда очухается, и деликатно перевёл тему на анекдоты.
Начали с «муж в командировке», потом про Чапаева, про Штирлица, потом, как-то незаметно, про Брежнева, Андропова, Черненко…
