Александр Абрамов - Ной и его сыновья
Ной кивнул, поднялся во весь рост, и как только что внезапно и сразу постарел, так внезапно и сразу принял привычный облик сильного и, главное, уверенного в собственных силах человека.
— Я бы хотел призвать всех к сдержанности и благоразумию, — изрек (именно так) он громко и не без приказных интонаций. — Мы не знаем, сколько именно нам жить в Ковчеге…
(и опять нежданно, но ко времени выпало на свет нужное словечко — из Мифа)…
вот так жить — тесно, бок о бок, но Хранитель уверен, что долго. Поэтому мы не имеем права ругаться, ссориться, скандалить, таить обиды. Мы теперь друг друга должны беречь… еще больше, чем раньше.
Здесь Ной мог бы выразительно взглянуть на Иафета — самого вспыльчивого и несдержанного из сыновей, но не сделал этого.
И правильно. Сообразно вышесказанному.
Он еще говорил о предках, о традициях народа вообще и их рода в частности, вспоминал своего отца, вспоминал детство сыновей… Короче, ни о чем вроде бы говорил, а психологическая атмосфера на корабле… на Ковчеге… и впрямь смягчилась, Смотритель ощутил это.
Чего не скажешь о физической атмосфере.
Давление начало падать. Что естественно, чего следовало ждать.
Первыми на недомогание пожаловались женщины.
Несмотря на то что по сравнению со Смотрителем самая хрупкая допотопная женщина — сущий богатырь, все же мужчины в этом мире…
(как и в любом)…
были крепче.
Может, что и чувствовали, наверняка чувствовали, но не придавали пока значения чувствам.
А Мара даже расплакалась:
— Как голова болит! Я вся горю…
— Что с тобой? — Хам явно растерялся.
Болезни в допотопном мире, знал Смотритель, были крайней редкостью. И не потому, что люди здесь нестандартно здоровые, а потому, что условия нестандартно тепличные.
(Хотя что считать стандартом? Эпоху самого Смотрителя?.. А может, она-то и нестандартна, вообще — из ряда вон, а стандарты обретались как раз здесь — до Потопа…)
Так что заявление Мары о головной боли повергло Хама, да и не его одного, буквально в заторможенное состояние: что же с этим делать? Если арсенал знаний и умений для лечения, например, травм кое-какой имелся, то такой малопонятный недуг, как «голова болит», явился для всех чем-то зловеще пугающим. Тем более что уже и каждый сам начинал улавливать в себе отголоски похожих симптомов: и сердце бьется как-то не так (слишком заметно), и в голове в самом деле будто ковыряется кто-то. Сначала легонько, иголочкой, а потом все сильнее и сильнее — вот уже толстые гвозди в ход пошли, а вот и зубило, а вот и лом…
Через некоторое время и мужчины, терпевшие доселе, начали жаловаться: каким бы суровым и сильным ты ни был, игнорировать головную боль трудно. Непонятное всегда страшно. А общность проблемы стимулирует оживленное обсуждение.
— Такое ощущение, что голова надута горячим воздухом, — закинул затравку Сим.
— А мне кажется — наоборот: что-то снаружи давит на голову. Как пресс на маслину, — предложил свой вариант Хам.
Иафет мрачно смолчал, а Смотритель-Хранитель-Гай, наименее остро переживавший перемену давления…
(как-никак — возврат к привычным для него значениям атмосферного давления)…
желая поддержать общую «симптоматическую» беседу, почти бодро сказал:
— А у меня однажды уже болела голова, почти так же. После удара о кузов паровика. Дня два болела.
Глупость сказал. Намеренно. И ведь помогло.
— Два дня? Это немного. — Сим повеселел: решил, что и у него через два дня все пройдет.
Не прошло.
Через два дня произошло иное, отвлекшее всех девятерых от недомоганий и в каком-то смысле облегчившее страдания. Корабль всплыл.
До сего момента он покачивался, чуть приподнявшись с каменного ложа, зажатый с одной стороны куском грунта, который не успели срыть до той достопамятной ночи. Вода давно затопила все полости пещеры, где Ной развернул строительство, и постепенно поднималась все выше и выше, к краям бортов, к верхней палубе, заставляя волноваться всех обитателей: а не затопит ли их?
А одним не самым прекрасным утром раздался оглушительный «чмок», и корма корабля, освободившаяся от плена липкой жидкой, колышущейся, как студень, грязи, на которой лежал Ковчег, взметнулась вверх, позволив всему незакрепленному скарбу (и людям заодно) возможность свободно скатиться кубарем к носу. Нос тоже не заставил себя долго ждать. Едва все пришли в себя, поднялись, потирая ушибы и морщась от резко усилившейся (естественно!) головной боли, как полетели назад: с «чмоком», похожим на первый, вырвался из грязевого плена и нос судна.
Это Смотритель понял сразу, что вырвался, а Ною требовалось время, чтобы обрести для себя некое (новое!) понимание.
Он бесстрашно выбрался наружу, чтобы оценить возможный ущерб своему детищу, и вернулся очень скоро весьма возбужденным:
— Мы всплыли! Всплыли!
Было непонятно — рад он или раздосадован.
— Высоко? — лениво спросил Смотритель, которому уже надоело мокнуть под дождем и трудно высыхать, мокнуть и высыхать, и поэтому абсолютно не хотелось выходить наружу.
— На человеческий рост, не меньше.
Значит, метра на два, а то и на два с половиной, принимая во внимание шумерскую рослость. Новое плавучее состояние корабля ощущалось внутри неслабой бортовой качкой…
(пока сидели в жидком студне, качка была килевой и куда менее сильной)…
и скрежещущими звуками — корпус терся о стенки ямы.
Ясно понимая, что всплытие будет только продолжаться, Ной счел необходимым проинспектировать нижние трюмы: не пробило ли где борт, нет ли протечек. Смотритель слегка удивился его фразе, сказанной по-будничному уверенно:
— Нам еще плавать и плавать.
Откуда бы такая уверенность?..
Пятеро мужчин за полдня облазили все трюмы, вымазались в смоле, надышались копоти от ламп и успокоились наконец: корабль не подведет. Ни капли забортной воды не просочилось внутрь.
А дождь все лил и лил. А корабль — Ковчег потихоньку всплывал. А жизнь внутри утрясалась, приобретала даже какие-то черты комфортной. Из вещей, наспех взятых из дому, пригодилось абсолютно все — даже невесть зачем оторванные от стен Хамом и принесенные на корабль корпуса безжизненных электрических ламп. Повалявшись несколько дней в углу простым хламом, они обрели новое предназначение: стали крючками для просушки одежды возвращавшихся снаружи — из дождя. (Термин, названный Смотрителем вместо зыбкого «вода с неба», прижился.) К слову, сушить приходилось не только верхнее одеяние, но практически все, что было матерчатым — влажность воздуха, и так немалая, из-за дождя достигла каких-то поразительных значений, и поэтому на корабле не было ни одной абсолютно сухой вещи. Все влажное. Обычное просушивание помогало мало, вернее сказать, не помогало совсем. Над огнем Ной сушить ничего не разрешал — слишком много смолы кругом, есть риск спалить весь корабль. Грелись сами кое-как над маленькими костерками, разведенными на металлических плитках, служивших некогда подставками для горячей посуды. Их тоже приволок Хам, не разумея, для чего они могут пригодиться. Однажды промокший в очередной раз Смотритель предложил соорудить постоянный, защищенный очаг, с дымоходом, чтобы впредь не бояться огня и не тесниться у костров. Ной молча кивнул и ушел в трюм подыскивать подходящие материалы. Вскорости можно стало не только сушиться, но и полноценно готовить горячую пищу из запасов, собранных также впопыхах, а поэтому весьма однообразных: пшено, рис да бобы, вот и весь ассортимент.
К головной боли постепенно привыкли, научились жить, не замечая ее. Появилась, правда, одышка, а еще небольшая вялость, но и это было воспринято философски: ничто никого уже не удивляло. В принципе. Смотритель, правда, вспомнил, что апатия и потеря интереса к жизни суть побочные явления стресса, который возникает у человека от понижения давления. Но что стоят знания, коли невозможно их применить? Ничего не стоят: давление уже не повысится…
Хотя кое-какие крупицы небезразличного отношения к жизни еще остались.
— А где все люди? Где наши соседи? Где жители Ис-Керима? — однажды спросил Ной.
Ни у кого спросил, просто так, в воздух.
— Прячутся, — неопределенно ответил Смотритель.
Он был единственный, кто слышал Ноя, так что вопрос скорее всего относился к нему. Они с Ноем стояли на палубе под маленьким козырьком палубной надстройки и смотрели на останки разрушенного дождем дома. С привычной уже горечью, к сожалению. Ко всему привыкаешь…
— Где им прятаться? — продолжал Ной. — Если наш дом развалился, то и все остальные вряд ли сохранились. А Ковчег есть только у нас.
— Может, в пещерах? Их много в округе.
— Там орки. Туда никто не пойдет.
Смотритель смолчал. Не рассказывать же, что он сам довольно долго жил в пещере и ему не приходилось ее ни с кем делить. Но вопрос Ноя уместен: в самом деле — где люди? Если не в пещерах, то где? Какому количеству пострадавших от наводнения и дождя вышла боком эта странная шумерская незаинтересованность ни в чем? Сколько людей могли бы найти спасение на корабле Ноя? Едва ли не весь город, да еще и Оракул со своим раздутым штатом охраны. Может быть, и для животных место нашлось…
