Сергей Конарев - Балаустион
— Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?
— Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.
— Не запретит, — отмахнулась красавица. — Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе….
Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.
— Что «иначе»? — поддразнил ее Леонтиск.
— Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!
— О-о! — Леонтиск с готовностью поднял обе руки. — Я согласен! Зови ее!
— Ах, вот как?! — брови Эльпиники угрожающе выгнулись.
— Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности до них даже дотронуться?
— А хочется?
— Хо, еще как, клянусь богами!
— Хм-м… — она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. — Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.
По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.
— Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… — он опустил глаза в пол.
— Прости, — она виновато погладила его по руке. — Я не хотела напоминать тебе….
— Ничего, — выдохнул он.
— Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.
— Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.
— Да, расскажи мне.
— Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания — верховные правители Афин и Ахейского союза — обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский буле принял во внимание оправдания царя Агиса и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агис пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян — и атлетов и аристократов — остались в Олимпии, приняв сторону Агиса.
Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агис не желали показывать перед широким обществом — особенно перед римлянами — своих настоящего лиц. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агис собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из личных амбиций опозорившего и поставившего под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?
Такова была обвинительная речь Агиса Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Эвдамид, сын Агиса, приказал эномотии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.
Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.
— Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.
Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не пятнадцать лет, а все двадцать с лишним.
— На Крит? — воскликнул Лих. — Великие боги! Это же пристанище пиратов!
Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.
— Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит — минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.
— А-а, тысяча стадиев! — зло прошипел Коршун.
— Именно. Тем более брат критского владыки — друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.
— Изгнание! — воскликнул Леонтиск. — Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.
— И мы поможем им в этом! — проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за крючковатый нос.
— Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? — сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.
— Они лишили меня звания эномотарха, — спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. — Теперь я частное лицо, более того — изгнанник, которому не положено никакой свиты.
— Ты — сын царя и наш будущий государь! — жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. — И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.
Вся эномотия, столпившаяся сейчас вокруг бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.
— Я знаю, друзья, и верю в вас, — тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. — Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… — от улыбки Пирра мороз драл по коже, — то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.
— Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! — раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.
— Порежем, — отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. — Но не сразу. Сначала помучаем.
Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».
