Валерий Елманов - Третьего не дано?
Борис Федорович хмуро уставился на меня. Молчание длилось не меньше минуты – очевидно, пережевывал сказанное, да и отказываться от такого замечательного соблазна тяжело.
Но он всегда был практичным мужиком, вот и теперь понял, что я во всем прав. И впрямь отказаться от такого обвинения Лжедмитрию легче легкого.
– А что тогда делать? – мрачно спросил царь.
– Ехать надо, – сказал я просто. – Ехать и копать. А потом, набрав в его окружении побольше сведений, да таких достоверных, что ему деваться некуда, можно и объявлять.
– Так ведь все одно – откажется.
– Мне еще и другое видение было, – пояснил я. – Вчера. Потому и вспомнил про первое. Один из тех попов-ксендзов, кто принимал участие в церемонии его крещения, сейчас с ним находится, в его стане. Не иначе как приглядывает за новообращенным.
– И имя ведомо? – уточнил Годунов.
Ишь чего захотел. Это ж видение, а не художественное кино с непременными титрами, кто из актеров какую роль исполняет. Примерно в этом духе я ему и пояснил. Кроме кино, разумеется.
– Но когда я там появлюсь, то непременно его узнаю, – дал я твердое обещание. – А потом погляжу, как его можно выкрасть да с ним вместе в Москву и явиться. Думаю, людишки Семена Никитича живо из него всю правду вытянут. Тогда самозванцу крыть будет нечем.
После этого Борис Федорович с моим планом в целом согласился, но запротестовал против конкретного исполнителя – очень не хотелось ему отпускать меня из Москвы.
– А ежели не тебя, а кого иного заслать? – Первый вопрос, который он мне задал.
– Не справятся, государь. И ксендза этого в лицо только я знаю, а описать его внешность кому другому не смогу – невыразительный он какой-то, ни одной яркой приметы. К тому ж самозванец питает слабость к иноземцам, так что моя личность, как ни крути, подходит лучше всего, – развел руками я. – И что особенно важно, мне ни в чем не придется врать. Поверь, что лазутчиков и просто доброхотов у него хватает даже в Москве, а потому любая ложь может выясниться, и тогда…
– Ну ежели не боле месяца… – неуверенно протянул он. – Возможешь управиться?
– Навряд ли. Пока туда, пока назад, да и там в первый же день с расспросами не кинешься – дело деликатное, политеса требует. – Я давно уже не стеснялся в употреблении непонятных для царя слов, а иногда специально замешивал из них кашу погуще – Годунов уважал ученость.
– Токмо возвернулся и сызнова, да еще эва насколь… – обиженно протянул Годунов.
Можно подумать, что поездка в Углич была моей собственной инициативой. Впрочем, напоминать не стоит, да оно и неважно.
Главное – убедить в нужности этого выезда.
– Здесь спешка может только все испортить, хотя я постараюсь. Опять же помимо того, что мне надо войти в доверие к самому самозванцу, тут ведь и с ксендзом надо сойтись. Возможно, чтоб он мне точно доверился, и диспут с ним затеять о верах, да не один, а там уж и возжелать окреститься на латинский лад. Мол, проникся, осознал, прочувствовал и все такое.
Борис Федорович насупился – то ли его не устраивали названные мною сроки, то ли не понравилась идея с крещением. Пришлось срочно вносить коррективы:
– О крещении речь завел лишь потому, что если они и согласятся, то производить все будут тайно – все-таки на Руси находятся. А раз тайно – значит, вдали от посторонних глаз и малым числом. То есть самое удобное время, чтоб этого самого ксендза полонить да тут же и удрать. Что до сроков, то, если повезет, может, и раньше месяца объявлюсь, – оставил я царю надежду. – Вот только…
– Серебрецо? – поспешил угадать Годунов. – Так о том ты и в мысли не бери, сколь скажешь, столь и выдадут.
– Иное, государь, – вздохнул я и выпалил: – Думал и так и эдак, как в доверие к нему войти. Я насчет твоего гнева. Почему вдруг ты, о котором идет слава по всей Европе как о мудром правителе, всемерно привечающем иноземцев, вдруг возложил на меня опалу? Да не простую, с удалением от царевича и изгнанием из своей страны, а куда суровее. Тут причина нужна. А если ее нет, то народец в его окружении непременно призадумается: «Уж не лазутчик ли он?»
Годунов молчал. Жаль. Честно говоря, я питал некоторую надежду, что единственно приемлемый выход назовет он сам.
Ну что ж, нет так нет, тогда придется открывать карты самому:
– Вот я и надумал, что надо мне уходить не в одиночку, а выкрасть из твоего острога хотя бы одного страдальца. Мол, его-то спас, но и самому теперь в Москве появляться после всего, что учинил, никак нельзя.
– Ради такого дела хошь десяток, – пожал плечами недоумевающий – неужто из-за такой ерунды заминка? – Борис Федорович.
– Э-э-э нет, государь. Абы каких нельзя. Чего вдруг я решил их освобождать? К тому ж они все русские, а я иноземец. Как ни крути, а выручать мне надо только своего, из числа тех, кого я хорошо знаю и кто уже сидит в твоем узилище. Только тогда все будет выглядеть правдоподобно.
– Вона ты куда загнул, – хмыкнул царь и подозрительно покосился на меня. – А может, и удумал ты все токмо для того, чтоб дружка свово вызволить?
«Класс! – восхитился я и мысленно дополнил:
Ты мне, Федька, энто брось
Иль с башкою будешь врозь!
Я твои намеки вижу
Исключительно наскрозь!»[45]
Нет, голова моя останется на месте, но в остроте мышления и в скорости соображаловки мне с Борисом Федоровичем тягаться и впрямь затруднительно – вычисляет влет и вмиг. Прямо тебе майор Пронин или, как их там, Знаменский, Томин и Кибрит, причем все трое в одном лице.
Ну и ладно.
В конце концов, я тоже не лыком шит, так что потягаемся…
– Государь, он, конечно, виноват, но и то понять надо – любовь ему глаза застила. И что теперь – убить его за это? Да и вообще, если наказывать тех, кто нас любит, то что же делать с теми, кто нас не любит? Кстати, и в Библии говорится о том…
– Он не меня любит, он… – царь с силой шарахнул по столу кулаком, – на святое покусился!
Ничего себе звезданул! Между прочим, впервые на моей памяти. Даже когда речь шла о Лжедмитрии, он так не заводился. А я-то, дурак, посчитал, что эмоции поутихли. Куда там – чуть ли не сильнее прежнего, вон как раскраснелся.
– Ты во гневе, понимаю, – успокаивающе произнес я. – Но ты ж еще и христианин, а Библия гласит: «Всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев; ибо гнев человека не творит правды божией».
И порадовался, что не зря лопатил оную книжицу в своей командировке – сгодилась, да еще как. Вон, сразу остывать начал. Значит, прислушался. А там, глядишь, и…
Но я зря так оптимистично думал…
– Если б я не был медлен на гнев, то он бы давно висел на дыбе, а так я его не караю, лишь отдаю в руки его же государя.
Вывод: не прошибается. Броня из гнева и злости такая – любой танк позавидует. Придется бить бронебойным снарядом.
Не хотел я к нему прибегать, но…
– Сейчас я вовсе не о нем пекусь, – пояснил я. – С Квентином после случившегося мне и разговаривать неохота. Сам бы уши дураку надрал! Но тут речь об ином, государь. Слухи в народе ползут – гаденькие такие, гнусные. Дмитрий ведь не войском силен – за него молва стоит. Поверь, если с ней ничего не делать, то опасность для твоего трона уже через полгода вырастет настолько, что страшно представить…
– А ты и наперед там зрел? – переспросил он, побледнев.
Я в ответ только молча кивнул, но, видя, насколько велико волнение Годунова, постарался смягчить рассказ, вовремя вспомнив дядю Костю:
– Помнишь, как батюшка мой, когда тебе предсказывал, про туман говорил? Это значит, что все можно исправить. Вот и у меня так же. Но пока что в тумане этом видел я самозванца подъезжающим к Москве. И войско большое, и свита изрядная, да и сам он весь нарядный, ровно не воевать едет, а победителем в столицу вступает.
– А… я? А… Федя? Сын-то мой где?! – почти выкрикнул он.
– Успокойся, государь. – И я, торопливо метнувшись к столу, подхватил его кубок с лекарством, но царь досадливо отвел мою протянутую руку в сторону и вновь настойчиво переспросил:
– Так пошто молчишь? Вовсе там худо?
– У того, кому дано заглядывать туда, никто не спрашивает, что ему показать. Потому саму Москву мне повидать не довелось, только церковные купола да башни Кремля где-то вдали, – слукавил я и даже поклялся для убедительности: – Вот те крест, царь-батюшка. Могу и на икону перекреститься, если хочешь. Правда, я не православный, но господь все видит…
– И без того верю, – отмахнулся он, наконец приняв кубок из моих рук. – Коль и тебе не верить, вовсе жить незачем. Един ты у меня остался. Прочих, кого ни возьми, – сплошь июды. Хотя нет, хуже, – поправился он. – Тот вроде раскаялся. И деньгу вернул, и повесился, а енти, – пренебрежительно махнул царь, – продадут и возрадуются. Ладно, быть по сему. Езжай. Яко Квентина своего половчей выкрасть, сам поразмысли.
В тот вечер я возвращался домой довольный. Основное сделано, так что теперь особо спешить некуда, а потому к предстоящим лекарским функциям надо отнестись весьма и весьма серьезно. Словом, я попросил свою ключницу поднапрячься изо всех сил.
