Николай Берг - Лёха
Леха толком ничего не выкопал: видно было, что потомок лопаты в руках не держал, пришлось самому взяться. Мертвых притащили к воронке, всего одиннадцать человек, пришлось покорячиться, чтобы все туда поместились, не хотели они укладываться ровно, торчали окостеневшими руками и ногами в разные стороны, особенно те, кто обгорел. Они были твердые, словно деревянные.
– Странно… мало их, – сказал Жанаев.
– Ну видно, другие ушли или в плен попали, – отозвался Леха.
– Ага. И даже пулеметы не сняли. Мне кажется, что их тут самолеты накрыли. Только не все понятно. Грузовики все в дырках от пуль и видно, что сверху прилетело, а танкиста гранатами забросали. Не с самолета же. И с этими двумя, – кивнул Семенов в сторону двух глянцево вздутых голых, черных, словно негритянских тел, на которых, кроме ботинок, не осталось никакой одежи, – не пойму. Танк не горелый, а они перед танком валялись и вон как сгорели.
– Может, зажигательной бомбой? – просто чтобы не молчать, сказал Леха. Он как раз тянул в яму за ноги одного из найденных в кустах – у белобрысого паренька была замотана бинтами почти все верхняя половина тела, и лицо тоже было забинтовано, только вот волосья и торчали.
– Ранеты они были. Их кончили, – проворчал Жанаев.
– Думаешь?
Азиат хмуро глянул на Леху и ткнул пальцем в дырки на забинтованной груди трупа.
– Штык вот.
Семенов молча согласился – очень было похоже, что лежащих в теньке забинтованных парней прикололи штыком. Точно таким же, клинковым, как тот, что поблескивал на винтовке их конвоира. От такого открытия стало еще тошнее на душе. Почему-то вспомнилось, что когда взводный отправлял с попуткой раненых из их роты, то отдал сержанту Овчаренко свой пистолет. Тогда помогавший загрузить своих сослуживцев Семенов не обратил на это особого внимания, но вот Овчаренко намек понял – он из десятка раненых был в лучшей форме, мог даже ходить, да и рука у него была правая в порядке – и пистолет этот он старательно припрятал в карман шаровар. Видно было, что оба они – и взводный, и раненый сержант поняли что-то такое, что Семенов стал осознавать только сейчас.
Например, то, что с оружием жить веселее. Оружия тут было в избытке – две танковые пушки да несколько пулеметов, только вот ни в одном из трех танков, что тут стояли, не было ни одного патрона, самого завалящего. То оружие, что было в четырех грузовиках, сгорело, да и была там всего пара винтовок Мосина и СВТ. Наган танкистский с выбитым барабаном тоже никуда не годился. Оставались лопата и голые руки, но это было явно не то. Тем более что ослабли руки-то. Не кормили немцы пленных пока ни разу. И тут даже не сказать – хорошо ли было то, что занимались они тошной в прямом смысле работой, отбивавшей аппетит напрочь, или нет.
– Маленькие они какие, – передернувшись всем телом, сказал Леха, завороженно глядя на лежащих в воронке.
– Понятно, обгорели же, – буркнул в ответ Семенов.
Ему такое еще не попадалось, чтоб живой человек превращался в дурно пахнувшее обгоревшее бревно. Даже не бревно, а суковатое бревнышко, становясь размером с подростка. Отмахиваясь от остервеневших мух, стали сгребать землю с краев, присыпая тела. Получилось убого, потому как земли оказалось маловато, только-только присыпать, остальную взрыв раскидал вокруг так, что не собрать.
Потом Семенов ради того, чтобы хоть как-то обозначить могилу, оглянулся и, подойдя к ближайшему грузовику, потянул оттуда остов сгоревшей винтовки. Конвоир, до того сидевший в расслабленной позе, вскочил как ужаленный и, вскинув угрожающе винтовку, недвусмысленно рявкнул так громко, что из домика неподалеку выскочило аж двое немцев, без кителей и фуражек, но с оружием – оба с пистолетами. Они удивленно посмотрели на конвоира, испуганного Семенова, выронившего себе под ноги горелое железо так быстро, словно оно еще было раскалено, и вдруг слаженно захохотали. Можно бы даже сказать, что и заржали. Один из них, тот, что постарше, сунул привычным жестом пистолет в здоровенную желтую кобуру, подошел поближе, поднял остов винтовки и что-то иронично сказал напарнику. Тот так же отозвался, непонятно что сказав. Конвоир почему-то взбеленился и явно начал ругаться, на что оба выскочивших из избенки только поучительно что-то ему говорили, словно бы снисходя до его уровня, так, как с дурачком неразумным разговаривают взрослые дяди (а конвоир действительно этим двум мужикам в сыны годился).
– Зачьем бинтофк? – спросил Семенова немец.
– Могила наверх, – безграмотно, как обычно говорят наши люди с иностранцами, коверкая слова, словно иностранец лучше понимать от этого станет, ответил Семенов и показал руками, как воткнул бы винтовку в землю.
– Тафай, тафай! На зторофье! – подмигнул ему германец и опять что-то пояснил своему приятелю.
Тот лениво отозвался, отчего конвоир, разозлившись не на шутку, разразился длинной стрекочущей фразой. Семенов опасливо потянул винтовку к могиле, ожидая от долговязого конвоира окрика или чего-то еще подобного, но тот всерьез орал на своих соотечественников, а они только посмеивались, отчего пацан с винтовкой бесился еще больше. Все это очень не понравилось Семенову, который уже и не рад был, что затеял всю эту панихиду. Видно, что сопляк ничего двум взрослым дядям сам сделать не может, даже в перебранке они его умыли, значит, отыграется на пленных, такие всегда после проигрыша на слабых отыгрываются. А отыграться он может сурово: перестреляет – и всех дел. Их же как пленных никто не регистрировал еще. Так что всякое может быть с неучтенкой-то, это Семенов и по довоенной жизни знал.
Между тем германские мужики что-то углядели в петлицах потомка, и один не спеша пошел в избушку. Второй не торопясь стал между разъяренным конвоиром и старающимися усохнуть до минимального размера пленными. Опять оба закартавили, загорготали: конвоир – злобно, мужик с трубкой – спокойно, снисходительно и убеждающим тоном. Между делом мужик еще что-то крикнул своему приятелю, и тот согласно отозвался из домишки.
Появился он довольно скоро, таща в руках какую-то круглую коробчонку синего цвета и пару пачек папирос, тоже каких-то серо-синих. На этот раз и конвоир поугомонился и стал спокойнее, и мужики тоже сбавили ехидства. Видно было, что разговор пошел сугубо деловой, потом один из них вручил конвоиру пачки с папиросками, такие Семенов раньше не видел, да и надпись была странная: «Беломорканал».
Долговязый, правда, вроде как опасался чего-то, но недолго – видно, доводы были убедительными. Германцы дружно закурили, отчего конвоир еще больше помягчел, поговорили о чем-то, но уже спокойно, а тем временем общительный германец пожужжал и спросил у потомка, ткнув пальцем ему в петлицу:
– Замольет? Летатель?
Потомок сообразил сам, показал рукой, словно пишет, и ответил:
– Писать. Бумаги. Финансы.
Германец понял, поскучнел, но его приятель пренебрежительно отмахнулся и потянулся рукой в шее потомка. Тот испуганно дернулся назад, но мужик, что с трубкой, фыркнул что-то типа: «Тпру» – и потомок застыл. Немец довольно шустро свинтил с голубой петлицы эмблемку с крылышками и винтом, аккуратно открыл свою круглую жестяную коробочку и достал оттуда лоскут бордовой ткани, богатой на вид, вроде как бархатной, на которой были прикручены всякие незнакомые значки, среди которых были и серебряные, и позолоченные, и всякие звездочки – четырехугольные, пятиугольные и шестиугольные, какие-то орлы, один вроде как польский, бомбы, скрещенные ружья и всякое в том же духе. Германец поместил на лоскут рядом с рубиновыми звездочкой с пилотки и треугольничком с «кубарем» эмблемку ВВС и от удовольствия прищелкнул языком. Вот шпалы еще у германца тут не было, зато была эмблема бронетанковых войск – танчик.
Германец не торопясь сложил лоскут с тихо брякнувшими значками в коробочку – оба пожилых вояки с деловым видом вернулись в домик. И практически тут же вышли из него, застегивая ремни, поправляя мундиры и кепи, полностью изменившись; до того, в подтяжках и майках, вида они были этакого разгильдяйского, домашнего даже, теперь же были одеты по форме, выглядя собранными и целеустремленными. Семенов не очень понял, чего от них хотят, но, когда немцы поманили рукой, он глянул в последний раз на могилу, воткнул в нее лопату, кивнул своим спутникам, и все вместе они подошли к раскрытым немцами воротцам сараюшки. Там в полутьме стояла древнего вида телега. Вышедшая из домишки тетка молча смотрела, как эту телегу по знаку ее постояльцев трое пленных потянули из сарая. Семенов ожидал, что тут же где-то и коняшка найдется, но тот, что с трубкой, махнул им рукой повелительно – и вместо коняшки телегу потянули пленные.
Хорошо, что телега была легкой и шла без затирки, свободно. Вот только идти пришлось как-то странно, да и немцы вели себя так, словно делали что-то не слишком приличное. Во всяком случае, сторожко посматривали по сторонам и оба пожилых, и молокосос-конвоир. Тянуть телегу пришлось километра три, причем по какой-то полузаросшей стежке. Вышли к железной дороге – насыпь ее боец сразу увидел и понял, что это такое. Вдоль насыпи прошли еще сколько-то, пока не уперлись в кирпичный забор. Тут телегу велено было оставить, и все гуськом по густому бурьяну двинули вдоль забора по каким-то буеракам, скрытым в густой траве. Передний немец мусолил незажженную трубку, конвоир тихо ругался сзади, когда путался сапогами в траве. Семенов заметил за забором крыши каких-то не то бараков, не то пакгаузов, и тут передний ловко нырнул в пролом забора. Ну точно: склады какие-то, причем вроде бы этот немец тут не впервые. Пролезли внутрь, причем конвоир скребанул штыком о кирпичи, двое других германцев укоризненно на него уставились, и он, сконфузясь, снял штык и не глядя сунул его одним движением в болтавшиеся ножны.
