Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

— Искусство бессмертно, — сказал он просто. — Оно переживёт всех нас.

— Записать, — приказал прокурор секретарю.

Его подвели к краю ямы. Военные заняли позицию в десяти шагах, взвели затворы винтовок. Звук металла о металл показался оглушительным в утренней тишине.

Гоги закрыл глаза, попытался вспомнить что-то хорошее. Утренние прогулки, чай с соседями, Нину с букетом фиалок. Простые радости жизни, которые делали её стоящей.

— На изготовку! — скомандовал офицер.

Лязг затворов. Гоги почувствовал, как несколько стволов нацелилось ему в спину. Ещё мгновение, и всё закончится.

— Прицелиться!

Он думал о картинах, которые остались незаконченными. О мирах, которые не успел создать. О красоте, которая умрёт вместе с ним.

— Пл…

— Стой! — раздался резкий голос с кавказским акцентом.

Офицер замер с поднятой рукой. Солдаты остались в позиции прицеливания, но не выстрелили. По поляне к группе шёл невысокий человек в тёмном костюме.

Гоги обернулся и узнал его. Тот самый, кто интересовался его картиной месяц назад.

— Товарищ… — Прокурор вытянулся по стойке смирно. — Что-то случилось?

— Передумал, — сказал Берия просто, поправляя пенсне. — Этот художник мне нужен живым.

Он подошёл к Гоги, внимательно посмотрел в глаза.

— Товарищ Ван Гог, — сказал он, и в голосе слышались мягкие мингрельские интонации, — а детские сказки вы умеете иллюстрировать?

Вопрос был настолько неожиданным, что Гоги не сразу понял, что его спрашивают.

— Что? — переспросил он.

— Детские книжки. Сказки. Умеете рисовать картинки для детей?

— Умею… наверное.

— Отлично. — он повернулся к прокурору. — Приговор отменяется. Этот человек будет работать на специальном задании, под моим личным присмотром.

— Но товарищ… — попытался возразить прокурор. — Суд уже вынес решение…

— А я его отменяю. — Голос арктически стал холодным. — У вас есть возражения?

— Никак нет, товарищ…

— Прекрасно. — он снова посмотрел на Гоги. — Дочка просила папу найти хорошего художника для её любимых сказок. Сказала — хочу красивые картинки, не как в магазинных книжках.

Гоги стоял и не верил происходящему. Минуту назад он прощался с жизнью, а теперь самый страшный человек в стране предлагает ему рисовать детские книжки.

— Света большая умница, — продолжал любитель живописи. — Хорошо разбирается в искусстве. Она случайно увидела репродукцию вашей работы — той, что про сказочный город. Сказала: «Папа, хочу, чтобы этот дядя нарисовал мне книжку».

— Я… я не знаю, что сказать.

— Скажите «да». — он улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз. — Работа интересная, условия хорошие. Живой художник всегда лучше мёртвого.

Намёк был понятен. Это не предложение — это приказ.

— Да. Согласен.

— Вот и отлично. — равнодушно повернулся к окружающим. — Всем разойтись. Художника отвезти домой. И никому ни слова о происшедшем.

— Слушаюсь, товарищ… — сказал майор Карпов.

Солдаты опустили винтовки. Прокурор убрал бумаги в папку. Фотограф спрятал аппарат. Расстрел не состоялся — значит, никто его не видел.

Он подошёл к Гоги вплотную, заговорил тихо:

— Запомните, Гогенцоллер. Вы получили второй шанс благодаря дочери. Не разочаруйте её. И меня тоже.

— Понял.

— Хорошо. Завтра к вам придут за эскизами. Сказка называется «Двенадцать месяцев». Знаете такую?

— Знаю.

— Тогда работайте. И помните — детские глаза видят больше взрослых.

Всё так же равнодушно сел в свою машину и уехал. За ним потянулись остальные. Поляна опустела, только птицы пели в ветвях, как ни в чём не бывало.

Гоги остался стоять у края ямы, ещё не веря в спасение. Жизнь вернулась к нему в самый последний момент. Теперь он должен был её оправдать.

Рисовать детские сказки для дочери самого страшного человека в стране. Судьба имела странное чувство юмора.

Но он был жив. И это главное.

Обратную дорогу Гоги не помнил. Сидел в чёрном автомобиле, смотрел в окно и не видел ничего. Москва плыла мимо как в тумане — дома, люди, трамваи. Обычная жизнь, которая продолжалась, пока его готовились убить.

Руки дрожали. Он сжимал пальцы в кулаки, разжимал, снова сжимал. Никак не мог поверить, что жив. Что дышит, что сердце стучит в груди. Ещё час назад он стоял у края ямы, слышал команду «прицелиться».

Машина остановилась у барачного посёлка. Майор Карпов обернулся, посмотрел на него холодными глазами.

— Выходите. И помните — за вами следят.

Гоги кивнул, вышел из автомобиля. Ноги подкашивались, пришлось опереться на забор. «ЗИС» развернулся и уехал, оставив за собой шлейф выхлопного дыма.

Двор показался чужим. Те же бараки, те же протоптанные дорожки, тот же колодец. Но теперь всё выглядело по-другому — ярче, резче, словно он видел мир в первый раз.

Марья Кузьминишна развешивала бельё. Увидела его, выронила прищепки.

— Гошенька! — крикнула она. — Живой!

Бросилась к нему, обняла, заплакала. Гоги стоял неподвижно, не зная, что сказать. Слова застревали в горле.

— Мы думали… мы боялись… — всхлипывала она. — Нинка с ума сходила, три дня не ела.

— Где она?

— В комнате. Плачет всё время. Иди к ней, иди.

Гоги дошёл до двери, остановился. За тонкой перегородкой слышались тихие всхлипы. Он постучал.

— Нина, это я.

Шаги, скрип половиц. Дверь распахнулась. Нина стояла на пороге — бледная, с покрасневшими глазами, в мятом платье.

— Гоша? — прошептала она. — Ты правда вернулся?

— Правда.

Она бросилась к нему, зарыдала в плечо. Он обнял её, почувствовал тепло живого тела. Ещё утром он думал, что больше никого не обнимет.

— Я думала, тебя убили, — говорила она сквозь слёзы. — Все говорили — взяли и больше не вернут.

— Не убили. Как видишь.

— А что с тобой делали? Где ты был?

— Допрашивали. Обвиняли в разной ерунде.

Он не мог рассказать правду. О том, что стоял у края могилы. О том, что его спасла прихоть дочери палача. Некоторые вещи нужно было держать в себе.

— Пойдём ко мне, — сказал он. — Поговорим.

В своей комнате он сел на кровать, посмотрел вокруг. Всё было на месте — мольберт, краски, резные фигурки на подоконнике. Но что-то изменилось. Может быть, изменился он сам.

— Обыскивали? — спросил он.

— Да. Вчера приходили, всё перерыли. Картины забрали, бумаги, книги. — Нина села рядом. — Гоша, что происходит? За что тебя арестовали?

— За то, что рисовал не так, как надо. Слишком необычно.

— И что теперь будет?

— Не знаю. Дали задание — иллюстрировать детскую книжку. Если справлюсь, может, оставят в покое.

Это была полуправда. «Ценитель» искусства действительно заказал иллюстрации к детской книге. Но Гоги понимал — это не просто работа. Это испытание. Один неверный штрих — и следующий раз никто его не спасёт.

Вечером пришли соседи. Пётр Семёнович, Николай Петрович, Василий Иванович. Сидели на кухне, пили чай, говорили обтекаемыми фразами. Никто не спрашивал прямо, что происходило. В такие времена лучше не знать лишнего.

— Главное, что живой, — сказал Василий Иванович. — А остальное приложится.

— Работай тише, — посоветовал Пётр Семёнович. — Не высовывайся. Время сейчас такое.

— Буду осторожнее, — пообещал Гоги.

Но он знал — осторожность теперь не поможет. За ним будут следить каждую минуту и теперь следить по настоящему, а не как было до этого. Каждый мазок кисти, каждую линию будут проверять на лояльность.

Ночью не спал. Лежал в темноте, смотрел в потолок. В голове крутились события дня — поляна в лесу, яма, солдаты с винтовками. И неожиданное спасение.

Почему он его спас? Неужели только из-за каприза дочери? Или есть какая-то другая причина? В игре больших людей мелкие пешки редко знают истинные мотивы.

Но какова бы ни была причина, он получил шанс. Возможность продолжать жить и творить. Пусть под надзором, пусть в рамках, но творить.

«Двенадцать месяцев» — добрая сказка о чуде и справедливости. Интересно, что главный «ценитель» искуства увидел в ней? Простую детскую историю или намёк на что-то большее?