Фрол Владимиров - Пепел Клааса
Ничто не вызовет у Александра таких сомнений в возможности возродить древнее знание, как сопоставление подлинника с копиями.
«Даже если бы нам и удалось в мельчайших подробностях возродить внешнюю сторону утраченного бытия, всё же как далеки мы от проникновения в душу доисторического человека! К какому сословию принадлежали хронисты и живописец? Они жили в одно и то же время? Были друзьями? Или их разделяли поколения?»
Взгляд Александра будет всё глубже проникать в бездну неведомого, от дерзких предположений у него даже закружится голова:
«Ведь всё возможно, решительно всё! Почему на Образе деревья голые, а в левом нижнем углу растёт трава? Почему путник облачён в такой странный панцирь? Зачем ему палка с мехом? Что это за существо, на котором он так величаво восседает? Судя по выражению глаз, умом оно не уступало человеку. Значит, и в нём обитала Душа Мира? Или Душа Мира — вымысел? А остальные существа? Ныне из запечатлённых на Образе известны только ящерицы и змеи. Но почему ящерица такая огромная? И почему змеи оплетают лишённое кожи человекообразное существо?»
Александр перейдёт от Образа к Средней Летописи, и смущение лишь усилится. Он обратится к белым розам и закроет глаза. Потянет по́том и гарью. Александр услышит учащённое дыхание летописца. Издалека донесётся обрывистый шёпот:
— Я не верю своим глазам… Смотрю и не верю… Смотрю… и не верю… Всё разрушено… Кругом развалины… Как они могли?.. Зачем?.. Я потерял счёт дням… Зима ли, осень ли — не поймёшь… Страшно неделями не встречать ни единой живой души… А встретить ещё страшнее… Они же все сумасшедшие… Чокнутые… От них же можно ждать чего угодно!.. Куда деваться?… Надо писать, писать. Когда я пишу, я забываюсь… Что писать?… Как я опишу всё это?!.. Ужас… Ужас… Животный страх… Что будет дальше?… Да ничего не будет…
Лавина грохота прокатится по Оранжерее. Затем Александр снова услышит:
— Летают, гады. Они ещё летают… Им ещё мало… Конечно, чего им не летать, они с голода не пухнут, они наверняка запаслись жратвой… Они же всё знали… Сволочи! Подонки!
Как они могли? Мы же ни в чем не виноваты! Мы работали, смотрели телевизор, купались в море. Зачем было это делать? Кто им дал право? Кто их просил? Они нам в глаза улыбались с экранов, а сами планировали эту гнусность! Ненавижу! Ненавижу гадов!
Человек по ту сторону истории будет плакать и кричать что-то нечленораздельное. Потом успокоится и скажет:
— Хорошо, что у меня осталось хоть это. Только попробуйте отнять у меня открытку! Слышите, сволочи, только попробуйте… Вы у меня всё отняли, а это я вам не отдам. Не отдам!
Александр больше не сможет выносить внезапно навалившегося на него и совершенно чуждого горя.
«Как же Начикет? — подумает он. — Пол жизни пропускать через себя боль и отчаяние этих мертвецов. До чего же он тверд духом!»
Второе проведение. Первый голос
Возле Зининой квартиры толкаются слесари из аварийной службы, переминается с ноги на ногу оказавшийся не у дел Миша. Эдику хочется пробежать мимо, но он преодолевает себя и подходит к соседу.
— Прикинь, я в лифте застрял.
— А, — машет рукой Миша, — П****ц один не приходит.
— Что тут с паркетом-то?
— Всё нормально, быстро приехали ребята. Говорят, рядом были.
Из подвала поднимается слесарь, возбуждённо переговаривается по сотовому:
— Да что было делать, *б т! Ночь была, я же тебе говорю. Да, всё нормально сделали, заглушили. Да я сам всё проверил… Да…. Да нет, часа в три ночи… Все уже, как говорится, п******сь и подмылись…
Слесарь выходит на улицу, возбуждённый голос стихает.
— Ладно, Миша, пойду прогуляюсь немного. Лифт опять зассали, вонь неимоверная. Надо воздуха глотнуть.
— Ну, давай. Вечером может пивка попьём?
— Посмотрим. Я тебе звякну, если что.
Улица обдаёт Клааса волной света и ароматов субтропической растительности.
«До чего хорошо всё-таки в Сочи», — думает он.
В последние годы так много повырубили и понастроили, что от города его юности остались безобразные культяпки, но всякий раз, когда Эдик возвращался на машине из командировки, его охватывало волнение уже на горячеключевском перевале. Сердце учащённо билось в ожидании моря, а когда, наконец, открывался вид бескрайней живой равнины, Эдик сбрасывал скорость и пожирал глазами облака, волны, береговую линию вдалеке, и дышал, дышал, дышал.
Часто по пути из Джубги в Большой Сочи думал он о прошлом этого края, перепаханного кавказской войной. Той ещё войной, что закончилась в 1864 году торжественной церемонией в ауле Кбааде, нынешней Красной Поляне, куда зимой москвичи приезжают покататься на лыжах, а летом местные — поесть шашлыка и попить водки. Сорок семь лет шла та война, самая долгая в истории России, а может и самая жестокая. Эдик помнит слова Соловьёва:
«Война эта начата не мной, и не Вами. Даже не Вашими ближневосточными покровителями и не моим московским начальством. Она началась два века назад при Шамиле. И никак не окончится. Мы с вами знаем это наверняка. Мы служим войне».
О племенах, населявших побережье, напоминают теперь только названия посёлков и рек: Туапсе, Макопсе, Аше, Шахе, Буу, Вардане, Дагомыс, Сочи. Где они, дикие горцы, которыми так восхищались и которых так нещадно истребляли просвещённые русские колонизаторы? Где они: шапсуги, убыхи, джигеты? Сгинули все. Александр II через полгода после подписания манифеста об отмене крепостного права, явился на Тамань. Делегация горцев во главе с Хаджи-Берзеком Керантухом прибыла, чтобы просить о принятии всех горцев Западного Кавказа в русское подданство. Освободитель потребовал очистить земли: либо переселиться на кубанскую равнину, либо в Турцию. Начались зачистки. За один только день 12 марта 1864 г. подполковник фон Клюгенау сжёг в долине реки Аше более ста аулов. Немцы преуспели на русской службе, ибо в точности исполняли указания начальства. Участник событий того года Дроздов, вспоминал: «Поразительное зрелище представлялось глазам нашим по пути: разбросанные трупы детей, женщин, стариков, растерзанные, полуобъеденные собаками; измождённые голодом и болезнями переселенцы, едва поднимавшие ноги от слабости, падавшие от изнеможения и ещё заживо делавшиеся добычею голодных собак».
В своём дневнике Клаас завёл особые страницы, озаглавленные «Головинка», куда вносил разные выписки из книг о кавказской войне или свои размышления. Он любил наведываться в Головинку по важным для него историческим датам, сидеть на берегу, писать. Обычно, он бывал там 3 мая в память о высадке русского десанта 1839 года.
«Как легко совмещали они любовь к прекрасному и беззастенчивость истребления, — записал он 3 мая 2000 года. — Ладно мы — неучи, циники, отрыжка большевизма. Но они!»
Далее следовала выдержка из письма адмирала Михаила Петровича Лазарева — главного командира Черноморского флота с 1833 г., участника трёх кругосветных путешествий и похода в Антарктиду, о высадке в устье реки Субаши, предшествовавшее закладке головинского укрепления:
«Черкесы видны были, собравшиеся в числе 3 тыс. человек, стоявших на коленях (и между ними 7 муфтий) и молящихся о даровании им смелости и успеха в отражении неверных врагов. Как ни трогательны были эти сцены, но надобно было делать то, за чем пришли». И сделали. Корабли открыли шквальный огонь, за артобстрелом последовала высадка десанта. Завоеватели умели внести во всё совершающееся эстетическое начало. Они ценили пейзаж, изумлялись храбрости черкесов, а сверх всего, восхищались собой.
Под датой «3 мая 2002 года» приведён был фрагмент из «Воспоминаний» Лорера о генерале Раевском, высадившимся на берег с первым отрядом десанта в тот день:
«Я и весь отряд любовались на своего нового начальника Н. Н. Раевского. Высокий, стройный, в шарфе и с шашкою через плечо, стоял он серьёзно перед рядами войска, которое готовился вести к победе. В цвете лет, с чёрными волосами, лежавшими на красном его воротнике, и в синих очках, Раевский на всех производил хорошее впечатление; в фигуре его была какая-то гордость и отвага…»
«Может, всё дело в шарфе и синих очках? Почему мы никогда не „любовались на своего нового начальника“ в Чечне? Соловьёв тоже „производил хорошее впечатление“. Только вот в фигуре его не было ни гордости, ни отваги. И воротник красный ему не помог бы, и чёрные волосы. Да и шарф с синими очками тоже. Весь его облик говорил: „я — не воин, я — работяга. Ассенизатор. Выполняю грязную работу“. И форму свою он носил как рабочую робу. Никто из нас не был там воином, все были рабочими. Война стала работой, вот в чём коренное отличие их войны от нашей».
На странице, помеченной «3 мая 2003 г.» вклеена была репродукция картины Айвазовского «Высадка в Субаши», распечатанная на цветном принтере: хорошо просматривались обстреливающие берег боевые корабли, а вот десантные шлюпки и горцы на переднем плане, равно как и ополовиненное пушечным ядром дерево, оказались смазаны попавшими на краску морскими брызгами. Возле репродукции отрывок из мемуаров художника:
