Кевин Кроссли-Холланд - Костяной браслет
— A-а… — ответил кормчий. — Один бог, два имени, понятно.
— Так, да не совсем.
— А где все? — поинтересовался Торстен. — Похоже, будто эту деревушку населяют призраки.
Старый лодочник показал куда-то вверх по течению, и Торстен увидел островерхую палатку, растянутую на речном берегу у кромки леса. К ней вдоль реки стекались люди.
— Там шаманка, — объяснил старик. — Она уже съела грибов и ушла в шатер.
Когда Сольвейг, Одиндиса и дети приблизились к палатке с навесом из шерсти, они услышали перестук большого барабана, монотонный, словно колотилось огромное сердце. Чтобы пройти внутрь, девушке пришлось нагнуть голову. В палатку, как ей сразу показалось, набились все жители маленького торгового поселения. В самом центре пела, медленно крутясь по кругу, женщина в головном уборе из орлиных перьев. Иногда она протягивала руки в стороны или вскидывала вверх, иногда шла боком, порой бесшумно скользила, временами начинала стонать и кричать.
Наконец шаманка упала на колени и зажала голову в ладонях. Она свернулась клубком и затихла.
Никто не разговаривал, даже шепотом. Все не отводили взгляда от жрицы.
Затем женщина начала подниматься, будто столб дыма.
— Чужаки! — наполовину выкрикнула, наполовину пропела она. Ее голос не был похож на человеческий, но не напоминал также ни птичий, ни звериный. — Чужаки! Кто эти чужаки?
Все повернулись к Сольвейг и Одиндисе с детьми.
— Для вас, — выпевала она. — Для вас и ваших спутников я вижу одну новую жизнь. Один умрет заживо. Я вижу то, что вижу: одну новую смерть.
Снова раздалась барабанная дробь. Двойная дробь. Двойная дробь. Удары становились все чаще, пульсировали… У Сольвейг пересохло во рту.
Во второй раз воцарилась тишина, и там, снаружи, за дело принялись боги. Шаманка стихла и снова погрузилась в себя.
«Она женщина, — думала Сольвейг, — но еще она и морской орел с растрепанными перьями и крючковатыми когтями. Она постоянно меняет обличья».
Брита стояла рядом с Сольвейг и держала ее за руку.
«Одна новая жизнь». Ребенок Эдит? Сольвейг повернулась к Одиндисе, но та обнимала Барда. Ее глаза были закрыты, а рот полуоткрыт, будто ее сознание было затуманено или она погрузилась в глубокий сон.
«Одна новая жизнь, — продолжала размышлять Сольвейг. — Наверняка это она про ребенка. Один умрет заживо… Я вижу то, что вижу: одну новую смерть». В палатке было удушающе жарко, но Сольвейг поежилась, точно от холода. Это может значить только то, что значит. Один из нас вскоре погибнет…
Девушка вздохнула и закрыла глаза, и из темноты увидела, как к ней — шаг за шагом — приближается, размахивая ножницами, сияющая женщина.
— Нет, — вскрикнула она, но зажала себе рот левой рукой.
И снова шаманка вознеслась ввысь, выше собственной головы в оперении.
— Я вижу то, что вижу, — простонала она. — Я вижу, что некто называет себя сильным, будто солнце.
«Я, — подумала Сольвейг. — Она говорит обо мне?»
— Сильный, будто солнце, — повторила шаманка, возвышая голос. Затем сложила руки у рта. — Но довольно ли в ней силы? Столько ли в ней силы, сколько будет нужно?
Сольвейг слушала. Вслушивалась так, будто вся ее жизнь зависела от этих слов.
— Золотая девушка! — стенала жрица. С этим словами она опустилась на землю и погрузилась в такой глубокий сон, что никому не удалось ее пробудить.
Шли дни. Вокруг лодки Рыжего Оттара все ускоряло свой ход лето. Подросшие листья берез, лип и орешника распрощались с девической бледностью своей зелени. Солнце, взбираясь все выше, отвоевывало у тьмы новые рубежи, загоняя ее обратно в царство леса.
Однажды на рассвете Слоти взял свирель и изобразил любовную песнь какой-то лесной птахи; следующим утром река внезапно надулась, точно пузырь, и Торстен смог поднять парус. Как-то раз около полудня на Вигота напала злоба, да такая, что он выл, точно волк. Чтобы он никому не причинил вреда и не ринулся вниз головой с лодки, Бруни и Торстен привязали его к мачте, и одна только Брита принесла ему чашу воды на случай, если тому захочется пить. В другой день Сольвейг и Эдит увидели на берегу свадьбу. На женихе с невестой были венки из красных и белых полевых цветов. Подруги умоляли Рыжего Оттара остановиться хоть на минуточку, но он отказался. Однажды в сумерках Сольвейг и несколько ее спутников пошли в лес по грибы и вернулись, набрав больше дюжины разных видов; некоторые из них встретились им впервые, но они не осмелились их отведать, боясь, что впадут в беспамятство и окажутся в мире вечной тьмы.
Одним вечером Эдит увидела, как поднимается из воды призрачный силуэт русалки, и Михран объяснил ей, что то была дева, предавшая себя пучине из-за несчастной любви, и ее часто видят в этих местах. Как-то раз ночью проводник рассказывал Сольвейг и Эдит про женщину, сотворенную из золота, внутри которой была другая женщина из золота, а внутри той…
— Девочка! — воскликнула Эдит, почти смеясь. — Внутри нее была золотая девочка!
И она похлопала себя по животу.
— О Эди! — звонко отозвалась Сольвейг. — Она золотая, и она растет.
Когда девушка завела с Одиндисой разговор о шаманке, та сказала ей:
— Я могла бы остаться там навеки. Там все живое. Воздух, истоптанная трава, шерстяное полотно шатра — все они были живы и как-то связаны между собой. Не могу объяснить.
— Ты уже объяснила, — откликнулась Сольвейг.
— Они все часть чего-то большего, как пять пальцев, составляющих руку, — взволнованно продолжала Одиндиса.
Но это заставило Сольвейг вспомнить о Виготе, и она вздрогнула.
— На следующее утро все оставалось таким же, — рассказывала ее спутница. — Туман плыл над рекой — туман, рожденный, чтобы менять обличья, живой! И я увидела само солнце, что запуталось в росинке. В капле росы, что дрожала среди травы.
Сольвейг вздохнула, улыбаясь:
— Ты говоришь так, как я чувствую.
— Иногда следует говорить, не задумываясь над словами. Мысли могут помешать словам.
— А что значили слова шаманки? — спросила ее Сольвейг. — Одна новая жизнь. Один умрет заживо. Одна новая смерть.
Одиндиса медленно покачала головой:
— Три пророчества, но у каждого может быть несколько значений. И, Сольвейг, «золотая девушка»… разве не тебя она имела в виду?
— Я не знаю, — ответила та.
— А я знаю.
— Она спросила, достаточно ли во мне силы, хватит ли мне ее. Но сейчас я чувствую себя сильнее, чем когда-либо раньше.
— Твой путь делает тебя сильней.
— Может быть, наш путь расскажет нам, что значили ее предсказания. Дрожащая капля росы, лосиный рев и атласная лента реки. Все это расскажет.
Одиндиса улыбнулась:
— Новая жизнь, смерть заживо и новая смерть… Все они связаны между собой.
— Завтра, — объявил Михран, — нам предстоит волок.
Его широкая улыбка обнажила все зубы.
Сольвейг прищелкнула языком:
— Я все слышу: волок, волок. Но так и не поняла, что же это значит.
— Все долгое время, пока вы путешествовали, эта лодка несла вас. А теперь вы нести эту лодку.
— Что за околесица! — тут же возразила девушка. — Можно понести ялик или рыбацкую лодочку, но не это судно. Мы же не великаны и не богатыри какие-нибудь.
С каждым днем, с каждой милей река продолжала петлять, пока не сузилась до двадцати шагов в ширину. И вот на рассвете, когда они на веслах прошли по одной из излучин, их взору предстала своеобразная пристань, эдакий широкий деревянный скат.
Почти сразу раздались рев рожка, возгласы, и на берег высыпала дюжина людей, мужчин и женщин.
— Они волочат корабли, — поведал девушке Михран. — Старые друзья.
Двое мужчин соскользнули по илистому скату, удерживая сосновый валик, похожий на скалку для великана. Они зашли в воду почти по пояс и встали лицом друг к другу напротив носа лодки, а их товарищи остались стоять по двое на пристани со своими валиками, поджидая путников.
Торстен приказал команде направить лодку прямо на скат.
— А ну подналяжем! — кричал он. — Вперед!
Те, что стояли в воде, опустились на колени (река доходила им теперь до горла), и судно Рыжего Оттара проскользило по их валику к следующему, а потом еще к одному.
И тут же рабочие принялись привязывать канаты к носу и планширам корабля — один из них заарканил своей веревкой форштевень. Пока лодка была еще в воде, некий мужчина зацепился за борт и стал подтягиваться. Михран, уже стоявший на корме, протянул ему руку.
— Их старшина, — объявил он Рыжему Оттару. — Трувор.
— Трувор? — переспросил тот.
— Так его зовут.
Сольвейг в изумлении смотрела на него. Он был обнажен до пояса, и грудь его, плечи и руки усыпали татуировки. На левом предплечье красовался дракон, на плече — огромная звезда, на ребрах…
![Ричард Пратер - Торговец плотью [= Торговец живым товаром]](/uploads/posts/books/248498/248498.jpg)
