Лауро Мартинес - Лоредана
Кстати, она была очень привлекательной девушкой в свое время, но впоследствии превратилась в чрезвычайно набожную даму, если быть точным, даже вступила в третий орден монашеского братства и начала серьезно поститься. Потом она напрямую занялась умерщвлением плоти. Я видел ее в их церкви и подтверждаю, что она – мешок с костями. Фортуна подпортила прелести Лореданов высохшими костями Квирины. В жизни нечасто случается наблюдать такую поэтичную справедливость.
[Опущено]
Возведение верхнего города нельзя отделить от гордости Лореданов и других влиятельных семей, таких как Мочениго и Контарини. Больше других желая построить новый город, они создали его, чтобы прославить и утвердить верхушку венецианской знати в правах наследственной аристократии. Вот несколько деталей для тех, кто, быть может, не знает этой истории. К 1300 году венецианские суды и правительство оказались в руках узкого круга семей. Только по праву рождения человек мог попасть в этот класс правителей. Посему казалось правильным отделить знать от народа, воздвигнув новый город, к тому же средства для такого величественного предприятия уже хранились в сундуках правящих семей. Я имею в виду средства, полученные от торговли пряностями, сахаром, шелком, красками, рабами, от мореплавания и пиратства. Новый город воплощал их торжество в блистательную реальность. И насколько все это было законно, настолько же и безнравственно, ибо новый город построили прямо над старым, таким образом почти полностью лишив его солнечного света. На верхнем ярусе было разбито множество площадей и широких улиц, чтобы прикрыть пространство, занимаемое более плотной застройкой внизу. Тем не менее нижний город разросся за пределы верхнего, и на окраинах его есть солнце. Этот внешний ряд предназначен для более состоятельного класса горожан, правительственных чиновников и богатых купцов. Таким образом, нижний город состоит из двух частей с различными условиями жизни: благополучной окраины и злосчастной центральной части. Сюда, в закрытое пространство под неровными массивами величественных зданий, сквозь узкие щели пробиваются тонкие лучи света, достаточные для работы ремесленников и лавочников, для торговли, перевозок и для передвижения животных по улицам. Но зимы обычно долгие, облачные небеса прячут тусклый свет, потоки дождя просачиваются вниз, и обитатели теней в основном полагаются на фонари и свечи. Словно для того, чтобы оправдаться за свое преступление – похищение солнца, правящие семьи – я имею в виду Лореданов и им подобных – сами производят воск и все материалы, необходимые для освещения темных частей нижнего города.
25. [Орсо. Исповедь:]
Подождите, отец Клеменс, я не поведал еще о подробностях покушения на мою жизнь. Вот факты.
Однажды в конце марта в 1527 году, после заката, в нижнем городе на меня напал незнакомец, когда я выходил из церкви Сан-Барнаба. У него под одеждой был спрятан небольшой меч, которым он нанес мне сильный удар. Однако я спасся, ибо случайно он попал прямо в толстую книгу, спрятанную под моим плащом (я только что забрал ее из церкви), и слегка поранил мне левую руку. Я скрылся, бросив книгу прямо в лицо незнакомца, мгновенно повернувшись и нырнув в темную церковь. Хорошо зная эту церковь, я укрылся от него в тени и темноте бокового прохода – он вбежал за мной. Священник и двое прихожан, заслышав крик и топот, поспешили на улицу позвать на подмогу. Нападавший бежал, а я через какое-то время спустился в склеп. К счастью, шум не достиг ушей ночных стражников, мне удалось заручиться молчанием трех-четырех свидетелей, и вскоре я добрался до дома моего друга, цирюльника, жившего по соседству, который так хорошо обработал рану, что через пять недель я полностью поправился. Помните? Вы заметили шрам.
Кто-то решил, что мне следует внезапно умереть. Но как я мог поменять свои маршруты и распорядок дня, не изменив своим обязанностям? Скрыться, отказаться от духовных дел и от Третьего Города? Нанять тайных телохранителей для своей защиты, как делают некоторые священники и кардиналы в Риме? Конечно нет, все это было невозможно. Но мне никак не удавалось быть в должной мере осторожным. Поэтому каждый день я жил под угрозой смерти. Что-то надо было сделать.
Третий Город, признаюсь, раскололся. Небольшая группа отделилась от нас три года назад. Я знал своих будущих убийц, их было трое. Они были охвачены звериной злобой. Третий, так я буду его называть, был францисканцем и должен – у меня есть все основания полагать – извлечь урок из судьбы других двоих, мирян. В соответствии со своим положением я держал совет с членами моего кружка за пределами Венеции. И вот что случилось: этих двоих убили.
Отец Клеменс, эта расправа произошла с моего согласия, я несу ответственность за убийство двоих людей. Я убил, защищая себя, но ни на минуту я не полагал, что это деяние правильно.
Это надо было сделать во имя Третьего Города, и я бы сделал это снова. Но меня это мучает, по ночам я просыпаюсь в холодном поту, ибо убийство по любой причине – всегда нечестивое деяние, жестокая кража божественного дара. Я раскаиваюсь, я чувствую глубокую и искреннюю печаль, но какой в этом прок, ведь, как я сказал, я бы снова совершил это преступление против Христа.
Я вижу, как за моими рассуждениями проступает лик смерти. Убивать грешно, а убивать по необходимости? Оправдывает ли нас необходимость? Можем ли мы делать зло для того, чтобы творить добро? Может ли высшая моральная необходимость принуждать к злу? Нет, нет, такие размышления – колыбель злых намерений. Тогда давайте посмотрим на это по-другому: наказать зло не есть зло. Но кто может сказать нам, что есть зло, кто его определяет? Правительства, советы, церкви, соседи, общины, просто люди? Как же так, если они склонны к ошибкам, грешны, пристрастны, самоуверенны, непостоянны, горды? И все же они кричат: «Давайте убьем этого, он плохой!»
Да, давайте убьем этого, раз уж мы живем в царстве животных и полного абсурда…
Я вновь и вновь прохожу по этому порочному кругу и не нахожу выхода. Посему я могу только отдаться вашему милосердию, отец Клеменс. Лишь ваши молитвы и благословение смогут спасти меня от этого греха, потому что раскаяние мое немедленно тонет в трясине противоречий. Я ничего не могу разглядеть ясно и прямо. Да поможет мне Бог!
А теперь расскажу о заговоре.
В самом начале делом Третьего Города была только медитация. Его члены пытались вообразить высший город, простирающийся, подобно мечте, над исчезающими вдали песчаными отмелями лагуны. Со временем они находили все больше и больше последователей в нижней и верхней Венеции, в Падуе, Виченце и других городах под властью Республики. Они действовали очень осторожно. О том, что я вошел в группу, мне сообщили последнему.
Вернувшись из Сирии, я стал призывать к активным действиям. Я спорил яростно, хотя я не принадлежу к типу горячих голов. Мне возражали, что Царство Божие не от мира сего, а я отвечал, что мы и не ищем его здесь, это было бы глупо. Напротив, мы желаем вещи предельно практической: солнца и справедливости, уже достигнутой в других городах.
Поскольку призыв к действию исходил от меня, я был избран эмиссаром и отправился, в своей доминиканской рясе, в Виченцу и другие близлежащие города, чтобы сообщить о новом плане нашим людям на местах. Эти встречи, всегда окутанные аурой религиозности, стали для меня настоящим испытанием, в некоторых случаях приходилось горячо спорить и убеждать, особенно когда единственным препятствием был страх наших соратников. В иных случаях, когда сообщения наших осведомителей и мое собственное впечатление от группы вызывали опасения, я угощал их пресной смесью религиозных идей – хлебом и молоком, а не нашим истинным планом. Ибо один предатель мог выдать всю пятерку.
Это может удивить вас, отец Клеменс, но мне известно, что вы и ваша семья в Падуе однажды чуть не попали под карающую длань Совета Десяти и что в юности Совет продержал вас в тюрьме шесть лет, несмотря на вашу невиновность. Поэтому, чтобы не компрометировать вас, я не буду называть имен… [здесь рукопись повреждена водой] сопротивление.
Если бы с целью уничтожения верхней и нижней частей города и соединения их в один нам пришлось бы захватить несколько аристократов и держать их в заточении, пока реконструкция не будет завершена, погубило бы это мою душу? А если бы, в худшем случае, тем из них, кто решился бы на вооруженное сопротивление, пришлось умереть, разве не столкнулся бы я с еще большей опасностью? Конечно да – даже если рассматривать их смерти как неизбежные жертвы в столкновении добра и зла. Вот оно опять, это столкновение. Посему вы имеете полное право спросить, а кто, собственно, я такой, я – монах и священник, чтобы решать, что есть добро в мирских делах. Я отвечу, что пути добра и зла не разделяются на два разных порядка существования, духовный и преходящий. Такое разграничение – софистика. Кесарю – кесарево? Но разве кесарю позволено калечить род человеческий, при условии, что он не вмешивается в дела церковные? Странная вольность. Предводители венецианской знати прекрасно знают, что для них добро: отбирать солнце у нижнего города и самим нежиться в его лучах. Как могу я сомневаться, что их понимание – зло?
