Андрей Валентинов - Небеса ликуют
Общество должно иметь все лучшее, что есть в мире. Лучших философов, солдат, палачей, художников. Самое лучшее! И если у Екатерины Медичи был свой пророк, то Обществу следует иметь такого же. Такого же — но только лучше. И послушней, ибо мессер Нострадамус не баловал читателей точными датами.
Внезапно я почувствовал холод, нестерпимый, лютый, словно передо мной распахнулось забитое наглухо окно, за которым — ледяная стужа.
Знать будущее!
Не темные намеки, которые можно расшифровывать до Страшного Суда, а саму Правду: что, когда, почему!.. Знать! Но если знать такое… Не станем ли мы Богоборцами?
«Вопрос: Сын мой, не приходилось ли вам слышать также об Ибн Араби по прозвищу Ибн Афлатуч, что означает Сын Платона, и читать его книги ?
Ответ: Монсеньор! Клянусь Господом и Святым Себастьяном, что отнюдь не читал я творений упомянутых еретиков, равно как и не слышал о них!..»
Не читал, конечно. Но довелось. Недаром через двадцать лет сьер башмачник уже читал курс астрономии в Краковском университете. Интересно, почему именно астрономии? Или этот Араби — астролог?
«Ответ: Да, монсеньор, и видение это поистине смущает мою душу. Ибо видел я страшную войну, которая длится три десятка лет. Видел города, ставшие пеплом, и Божьи Храмы, обращенные в конюшни. А после узрел я земли Германские, кои покинула благодать истинной веры, и Лютеровых пасторов, что служат Сатане от Балтики до Дуная.
Вопрос: Можете ли вы сказать, когда и где начнется сия война?
Ответ: Да, монсеньор. Ибо начаться ей через четыре года в земле, прозываемой Богемия. А вот отчего и что станет к тому поводом, не ведаю и узреть не могу…»
* * *Если бы не старая пожелтевшая бумага, не чернила, выцветщие от сырости… Парень не ошибся.
Через четыре года в Богемии действительно началась война, и теперь Лютеровы пасторы славят Сатану от Балтики до Дуная.
Мы потеряли Германию.
Навсегда.
И лишь один Господь ведает, не начало ли это Исхода истинной Церкви из ее колыбели — Европы!
Если бы ему поверили!
* * *Холод исчез, горячая волна захлестнула, сорвала с места. Не ведая зачем, я подошел к мутному стеклу, коснулся рукой… Если бы ему тогда поверили! Если бы мессер Франческо Инголи хотя бы задумался над словами флорентийского подмастерья! Пожар в Богемии можно было потушить, чехи сами хотели мира…
Будь я на месте Мертвой Руки! Два-три года работы! А ведь Общество крепко держало Богемию. Чехи любят кукольный театр. Наш кукольный театр был лучшим в Европе…
Я глубоко вздохнул, отгоняя химер. Если бы! Увы, Богемию курировал мессер Инголи, а не Адам Гуаира!
Пальцы вновь заскользили по страницам. Хорошо, что флорентиец не попал на костер! Но плохо, если такие, как мессер Мертвая Рука…
Что это?
Ах да, конечно!
«…и с тем прекратить дело, подсудимого же Алессо Порчелли передать покаяния ради в монастырь Святого Джованни, дабы наставить заблудшее чадо на путь истины. С тем и подписал:
Франческо Инголи, кардинал Курии…»
Что-о-о? Еще не веря, я вновь пробежал глазами выцветшие строчки.
«С тем и подписал…» Выходит, мессер Мертвая Рука лично распорядился!
Неужели поверил?
Поверил и…
Хохот за левым ухом. На этот раз смеялся не один — целая дюжина. От хохота вовсю несло смолой и чем-то душным, сладковатым, похожим на запах гниющей плоти.
И было над чем!
Тогда в Богемии…
Тогда в Богемии мессер Инголи все делал правильно! Все: дискредитация графа Турна, командующего богемской армией, создание «правительства десяти лейтенантов», переговоры с умеренными «чашниками», попытка заменить слабохарактерного цесаря Матвея решительным и бескомпромиссным Фердинандом Штирийским.
И — рвануло!
Именно там, где предсказывал четырнадцатилетний Нострадамус из Флоренции. Кто ведает, если бы Его Преосвященство Мертвая Рука не делал бы вообще ничего, может быть, события пошли бы иначе. Чехи — народ осторожный, и надо очень постараться, чтобы заставить взяться за оружие этих добродушных пивоваров.
Инголи постарался.
Он ЗНАЛ!
Знал — и делал все, что мог. И в результате…
Выходит, ЗНАНИЕ брата Алессо Порчелли включало в себя и мессера Инголи. Без него пророчество могло бы и не сбыться!
Пожар не начался бы, если бы не кликнули пожарных? Решили обмануть судьбу, ту, что намечена Свыше, и…
«Это — не Божья работа».
Я понял — пора бежать. Пусть другой читает старую тетрадь, заполненную аккуратным писарским почерком. Устав Общества мудр — приказы должно выполнять, не рассуждая и не доискиваясь причин.
Познание умножает скорбь. Во многие знание — много печали.
А попросту говоря, этак и спятить можно!
* * *День был солнечным, но холодным, и лед по-прежнему трещал под башмаками. Бледное зимнее солнце больше походило на луну, заблудившуюся на небосводе.
В толпе — шумной, пахнущей луком и мокрой шерстью — сразу же стало легче. Илочечонк, сын ягуара, всегда боялся колдунов. Они ловили душу на острый рыболовный крючок. Они протыкали тень врага острым дротиком из дерева жакаранди. Они пытались изменить Грядущее.
Беги, ягуар, беги!
Бежать нельзя, но можно просто идти, протискиваясь через толпу, запрудившую узкие улицы, временами толкаться локтями, пробираясь между телег, наполненных свежей рыбой и мешками с мукой. Толпа — та же сельва, здесь можно спрятаться, затаиться…
Затаиться и не думать. Ни о Богемии, где мы проиграли все, ни о далекой Японии, которую спустя короткий срок стал курировать Мертвая Рука. Общество, до этого старательно соблюдавшее нейтралитет, внезапно вмешалось в борьбу дома Токугавы с наследниками Хидэеси. Ведь Токугава готовился запретить Иисусову веру! Готовился — и запретил. Именно за то, что «северные варвары» помогали его соперникам!
А потом была Абиссиния…
И была еще Индия, где брат Паоло Полегини изучал клещей вкупе с тараканами!
Все! Хватит!
Я ловко избежал столкновения с очередной повозкой, налетел на какую-то почтенную матрону, извинился на ходу, поймал упавший с головы «цукеркомпф» и пулей вылетел аккурат к дверям гостиницы, предвкушая глоток виноградной водки, ждущий меня на дне полупустого кувшина.
Точильщика не было. Я облегченно вздохнул.
— Синьор Адам?
Я обернулся — и увидел Черную Бороду.
— Синьора Адама желает видеть синьорина. Над бородой возвышалась шапка, тоже черная, но с малиновым верхом. Странная шапка, такие тут не носят. Шитый серебром пояс, вместо шпаги — кривая сабля. Красные сапоги, блестящие шпоры…
Одно хорошо — не точильщик. Только борода похожа.
— Прошу в карету, синьор.
Карета оказалась тут же, у дверей. Странно, что я ее не заметил! Не иначе о водке задумался.
Дверцу кареты открыл некто, тоже носивший саблю, но зато не имевший бороды. Вместо нее из-под носа свисали усы. Даже не усы — усищи.
Бежать поздно, просить пощады — рано.
Оставалось одно — поправить шляпу, успевшую съехать на ухо. Наверно, оттого, что я слишком резко повернул голову, разглядывая то, что ярким золотом сверкало над занавешенными стеклами экипажа.
Герб!
Меня не взяли бы в герольды, но этот, с маленькой короной наверху…
* * *— Синьор Адам?
Ей не было и восемнадцати. Девчонка — востроносая улыбающаяся девчонка в огромной соболиной шапке.
— Мы разве знакомы, синьорина?
— Конечно, нет! — Она засмеялась и внезапно выпрыгнула из кареты. Маленькая, в короткой шубке, ростом — чуть выше моего плеча.
Это если вместе с шапкой считать.
— Мы незнакомы, синьор Адам, но обязательно познакомимся. Более того, я вас сейчас украду и хочу заметить, что всякое сопротивление бесполезно. Ну, может, мы все-таки поздороваемся?
Я взглянул на герб, все еще не веря, а меня уже целовали.
В щеку.
* * *Триста лет тому, когда над Ла-Маншем прогремели залпы неуклюжих бомбард, знаменуя начало Столетней резни, а тут, в Вечном городе, Кола ди Риенци еще только готовил свой великий заговор, надеясь восстановить Великий Рим, в Киев вошли литовцы.
Случилось это как-то тихо и незаметно, может, потому, что и сопротивляться было некому. После татар всего-то и оставалось, что Лавра да две сотни домов. Последний князь сгинул неведомо куда. Его и не искали. Никудышный был князек, только и славен тем, что митрополита Владимирского в полон взял. Взял — да не удержал. Бежал митрополит на крестьянских санях, а следом и князю черед пришел.
…Пустой город, руины Софии с чудом уцелевшей Нерушимой Стеной, на которой плачет Оранта. Кончилась давняя слава.
Пришельцы хмурились, криво цедили славянские слава, но не грабили — нечего было. И начал вылезать народ из погребов.
