Андрей Валентинов - Небеса ликуют
«Но если так… Если вы такой… Я вас могу благословить?.. Идите! Идите же, не смотрите на меня!..»
Ее маска пахла духами и клеем. Чем еще может пахнуть маска актрисы?
…Пить пришлось одному — доблестный шевалье дю Бартас не смог составить мне компанию. И причина была более чем уважительной, ибо к нему тоже заглянули гости. Точнее, не к нему — за ним.
Я уже был у городского подесты. Синьор Огюстен дю Бартас, французский дворянин, пребывающий в городе Риме по личным делам, был арестован, как участник поединка, завершившегося смертью достойных дворян синьора Гримальди и маркиза Мисирилли. При аресте упомянутый синьор дю Бартас оказал сопротивление представителям закона…
…что меня совсем не удивило. Бедняга шевалье напрасно не послушался моего совета. Интересно, разрешат ли ему в камере петь про принца Бурбона?
Итак, пить пришлось одному.
Все, что можно, сделано. Сыщики уже ищут веселых «точильщиков», а серый синьор Катанья направился прямиком в особняк семейства Монтечело. Но я понимал — бесполезно. Дом на улице Менял давно пустует, а рыжая борода — не примета. Равно как и черная.
Разве что почерк. Тот, кто это затеял, спешил, оставив черновик письма на столе. Но едва ли это был сам слезливый синьор Монтечело. В Риме много затейников, готовых провернуть подобное дельце…
Я взялся за ручку кувшина, поморщился, но все-таки налил еще.
«Мне не нужна помощь. Я думала, что помощь нужна вам, Адам… Вы оказались таким, как и все прочие, да к тому же еще…»
Да, помощь ей уже не нужна. А я действительно поп, и мне придется здорово ругаться с настоятелем ближайшего храма, чтобы тот дозволил отслужить панихиду по рабе Божьей Франческе. Актрис не отпевают, не хоронят в освященной земле.
И не так уже важно, золото или страх заставили ее написать это дурацкое письмо. «Похотливый священник» — прекрасная тема для пьесы. Пьесы, которая пошла явно не так. Впрочем, Комедия дель Арте славна именно импровизацией. Похотливого попа не удалось зарезать, зато можно обвинить в убийстве.
Она умирала долго — и страшно. А я в эти минуты стоял столбом у кресла, в котором восседала старая жаба. Кто бы мог подумать? Его Преосвященство, сам того не желая, спас мне жизнь! Не захоти он прошлым вечером отругать от души зазнавшегося молокососа-еретика…
Рука с кубком дрогнула, огненное пойло разлилось по столу, потекло по подбородку. Сам того не желая? Или?..
Нет, о таком не стоит! Лучше выпить еще. Подождать, пока стихнут шаги в коридоре, найти тряпку, чтобы вытереть лицо…
* * *— Добрый вечер…
Сначала я чертыхнулся, но этого оказалось мало, а посему я помянул злого духа Анамембире вкупе с чадами его, стукнул по столу ничем не повинным кубком и только после этого обернулся.
Злокозненный еретик Гарсиласио де ла Риверо, римский доктор и поклонник Джордано Ноланца, появился явно не вовремя.
— Какого беса вам от меня надо?
На его красивом лице я заметил знакомый испуг, но выглядел сьер еретик не в пример лучше прежнего. Выспался!
— Меня выпустили… Меня почему-то выпустили, сьер. Дали ваш адрес. И я подумал…
— Что вы подумали? — гаркнул я так, что парень отшатнулся.
Кричал я напрасно. Все так и задумано. Все идет правильно…
Три степени повиновения: телом, разумом, сердцем. И только повинуясь сердцем, ты становишься покорен по-настоящему.
Как воск, как топор дровосека.
Как труп.
Так учит Святой Игнатий. На этом и стоит Общество.
Там, в сыром подвале, его тело было в моей полной власти. Но этого мало. Я мог бы пригрозить синьору Гарсиласио костром, на который попадут его семья, друзья, он сам. Он стал бы покорен — разумом, спасая себя и других.
Но этого тоже мало.
И тогда я заставил его увидеть Ад.
Заставил и получил его сердце — и его душу. Сердце, скованное страхом. Душу, ненавидящую меня.
— Сядьте. Там, на табурете, — кубок. Выпьем.
— Я… — Такого он явно не ожидал. — Я не…
— Пейте!
Он глотнул, поперхнулся, в глазах — все тот же испуг. Наверно, парень решил, что пытка продолжается. На этот раз — виноградной водкой.
— Мне сказали, что мой брат… И те, кого я назвал… А что он, интересно, думал? Впрочем, им повезло. Домашний арест — еще не самое страшное.
— И поэтому вы пришли ко мне?
— Да. Ведь я вам нужен, правда?
Он прав — мне нужны его глаза. Но сейчас у меня просто нет сил продолжать разговор. Глаза… «Глаза отсутствуют»… Господи, помилуй!
— Я сразу… Сразу это понял. Есть легенда, что к узникам инквизиции приходит Некто. Приходит, когда им уже нечего терять. И тогда он предлагает обмен…
«Некто»? Кажется, этот мальчишка слишком высокого мнения обо мне!
— Я что, похож на Сатану?
— Но вы же сами назвались Черным Херувимом!
Но некий Черный Херувим вступился, Сказав: «Не тронь, я им давно владел…»
Да, все верно. Этот мальчишка неглуп. Но…
— Вы пришли очень не вовремя, сьер еретик! Он удивленно моргнул. Взгляд скользнул по залитому водкой столу.
— Что-то празднуете?
— Поминаю.
В его глазах мелькнуло что-то странное. Сочувствие? Едва ли, с чего это ему мне сочувствовать?
— Извините. Не знал…
— Ладно! Выпьем…
Я поднес руку к кувшину — и услыхал шаги.
Легкие, далекие, где-то в самом конце коридора. Покрытая пестрой поливой глина обожгла руку. Тот, кто шел… Вернее, та, что шла…
У меня хороший слух. Очень хороший, недаром мессер Аугусто, наш регент в коллегиуме, советовал мне всерьез подумать о музыкальной стезе.
Та, что шла по коридору…
Я ошибся! Наверняка ошибся, спутал, случайно вспомнив…
Стук — на этот раз в дверь.
Тук… Тук… Тук…
— Синьор де Гуаира! Вы дома?
Стучался ли Командор, заглянув на огонек к Дон Хуану?
На призраке была знакомая мантилья, наброшенная поверх черного платья.
Черного — как и положено тому, кто погиб под мясницким ножом. Черное платье — и лицо, белое как мел.
— Не хотела вам мешать, синьор де Гуаира, но у нас случилась беда…
— Заходите, синьора Франческа.
«Сегодня, как только стимнеет…»
«…Горло перерезано острым предметом, вдоль грудной клетки и живота — глубокий продольный разрез, глаза отсутствуют, что затрудняет…»
Слишком поздно я вспомнил, что призраков, как и ламий, нельзя приглашать переступить порог.
…Подошла, остановилась, сдернула перчатку с руки. Я быстро оглянулся. Зеркало! ОНИ не отражаются!
Зеркала в комнате не было.
— Синьор де Гуаира? — В ее голосе теперь слышалось удивление. — Что с вами, Адам? Что вы себе вообразили?
— Что вы мертвы. — Я глубоко вдохнул, пытаясь поймать непослушный воздух. — Я вообразил, что вы мертвы, Франческа…
* * *Она слушала, не перебивая и не переспрашивая. Наконец кивнула.
— Клара… Мы называли ее Климена. Вы ее, наверно, не помните.
Климена? Чернявая крикливая девица, вначале в чадре, после — в ярком платье? Та, что громче всех интересовалась моим сценическим прошлым, а затем безуспешно пыталась подсесть ближе?
Она?!
Окровавленный труп под пыльным балдахином…
Она?
Я не всматривался в мертвое, залитое кровью лицо. Зато запомнил руки. А ведь пальцы, тонкие, изломанные последней мукой, — тоже примета.
Рука девушки была затянута в черный шелк. Другая, без перчатки, — спрятана за спину.
— Вы были, так сказать, в ее вкусе, синьор Адам. После той вечеринки она хвасталась, что обязательно узнает вас поближе. Узнала…
— Странно, что вы оплакивали меня, сьер Адам! По-вашему, я из тех, кто вешается на шею первому встречному? Как вы могли даже подумать! Белое платье, между прочим, не мое, оно из реквизита, а такие мантильи носят всюду… Не ожидала! Если я и поцеловала вас в то утро, то вовсе не потому…
Суровый выговор пришлось глотать молча. И действительно, почему я подумал о Коломбине?
— Я… Я, наверно, пойду…
Совершенно забытый и никому не интересный сьер еретик сделал жалкую попытку встать из-за стола. Я дернул бровью. Он понял.
— Могут возникнуть сложности с отпеванием, Франческа, — неуверенно начал я. — Вы же знаете обычаи…
— Поповские обычаи! — Ее темные глаза сверкнули. — Не пытайтесь казаться добрым, синьор де Гуаира! Клара — протестантка, так что даже вы ей ничем не поможете.
Да, не помогу. Ни я, ни даже Его Святейшество.
— Мы уже договорились, ее похоронят за оградой еврейского кладбища. Как и положено хоронить людей нашего ремесла.
Перчатка вновь скользнула на руку. Черное шло синьорине капокомико, но кто-то, уж не за левым ли плечом, пожалел, что мне так и не удалось взглянуть на ее пальцы.
Зачем? Ведь она жива, она — передо мною, погибла совсем другая!..
Тот, за левым плечом, кривил узкий рот…
