Юлия Федотова - Опасная колея
Вот сидит он в большой, красивой комнате, прямо на полу, и лет ему может, пять, может, и того меньше. А на стене висит кинжал. И очень ему этот кинжал нравится, потому что рукоять его обвивает блестящая змейка с красными глазками-камешками. Страсть как хочется взять её в руки, рассмотреть поближе. Но кинжал висит высоко, не дотянешься, даже если на ноги подняться, и даже если скамеечку подтащить — проверено. И у взрослых просить бесполезно. Папенька, может, и дал бы поиграть, а денщик его Егор — тот точно дал бы, если бы няня Улита не начинала вопить в голос: «Ай! Ай, что удумали! Зарежется дитятко наше — а им что!» С няней Улитой не спорят ни папенька, ни денщик его, а самому и подавно бесполезно спорить: хоть всю комнату слезами улей — не даст кинжал, и всё тут! А хочется, уж так хочется… Но видит око, да зуб неймёт, остается сидеть и разглядывать диковину издали. И смотрит он не неё, смотрит не мигая долго-долго, и кажется ему, будто змейка начинает подмаргивать и вроде бы даже шевелить хвостиком. «Эй! — зовёт он её, — Эй! Ползи ко мне, ползи». Тогда змейка расправляет свои тугие колечки, покидает насиженной место и тихо скользит по стене вниз, ползёт прямо к нему. Но в тот миг, когда он дотрагивается до её кованой чешуйчатой спинки, оказывается, что змейка по-прежнему плотно обвивает рукоять, только сам кинжал больше не висит на стене, а лежит у его ног — играй сколько хочешь!
Увы, счастье оказывается недолгим — в комнате появляется няня и голосит так, будто подопечный её не живой-здоровый перед ней стоит, а лежит зарезанный. Кинжал возвращается на законное место, а на «дитятко» обрушивается шквал вопросов, причитаний и угроз, суть которых сводится к одному-единственному: кто дал, вот же я ему, окаянному! Видно, няня и мысли не допускает, что малолетний её воспитанник сам, без посторонней помощи сумел раздобыть опасную игрушку.
Неприученный врать, он отвечает честно: никто не давал, змейка сама приползла к нему в руки. Нянька не верит, учиняет целое расследование, в конце концов, домашние приходят к мысли, что во всём виновата приходящая прислуга, помогавшая убирать дом к празднику: вытирала пыль, сдвинула кинжал с места, он с гвоздика-то сорвался, и верно, по головке дитятко зашиб, вот ему и примерещилось всякое. Утомлённый нянькиными страданиями, папенька запирает кинжал в шкаф, от греха подальше, и больше они со змейкой не встречаются, а жаль, она так интересно умела оживать!
Другой случай, гораздо более поздний, однако, вспоминается не так ярко, отдельными отрывками. Сначала помнится страшный грохот, такой будто само небо обрушилось на землю. Потом надолго тишина. А потом он обнаруживает себя, лежащим в глубокой и широкой яме. Во рту полно земли, и в волосах земля, и вокруг все мёртвые, пятеро или шестеро — кто без рук, кто без ног, а у кого и головы нету, валяется отдельно от тела. И откуда-то издали, как через слой войлока, слышится папенькин голос. Папенька зовёт его, кричит отчаянно и страшно, и надо бы откликнуться, но мешает земля во рту, заставляет плеваться и кашлять. Вдруг чьи-то руки хватают его, тянут наверх, тормошат, и незнакомый, удивлёно-радостный голос раздаётся вроде бы над ухом, но всё равно глуховато: «Живой! Ваше высокоблагородие, а ваш-то — вот он! Все вокруг в клочья лежат, а он живёхонек, разве, оглушило малость! Не иначе, в рубашке родился! Бывают же чудеса на свете! Прямое попадание ядра, а он живой!»
Бывают чудеса.
…Не иначе, сынок у полковника Ивенского заговорённый, — ходит в полку молва. — Только что не в упор осман стрелял — шагов с пяти, не дальше, и то пуля вбок ушла, вскользь задела!
…— Папенька, ну когда же вы, наконец, попросите Людвига Францевича, чтобы позволил мне из мортиры стрельнуть? Ведь давно обещались!
— После дождика в четверг! — отмахивается отец, ему недосуг, готовится к важной встрече.
И не то диво, что назавтра идёт дождь, хоть на дворе конец января, и оттепели ничто не предвещало. А то удивительно, что весь честной народ, включая самого фельдмаршала, прибывшего на позиции из ставки, убеждён, будто наступил именно четверг, и только поздно вечером спохватывается, что и вторник-то не минул.
…— А пусть Ивенский скажет, как так получается? Ни разу не поймали его ни на самовольной отлучке, ни на опоздании! Всех ловят — его нет, а ведь не реже других убегает! Ивенский, может, ты деньги дежурным даёшь?
— Это я тебе, Рохлин, сейчас по шее дам, чтобы не наговаривал! Да ещё к барьеру вызову. Хочешь стреляться, Рохля? Или трусишь?
— Ха, напугал! Да где же мы пистолеты возьмём?
— А это уже моё дело. Достану.
Нет, Рохля стреляться не хочет.
…— Лизанька, что же вы невеселы сегодня?
— Ах, Роман Григорьевич, у меня беда! Погода стоит чудная, хотели ехать кататься, а моя любимая Аделина захромала! Знахарь приходил, сказал, больше уж ей не скакать…
— Ну, что вы, Лизанька, не плачьте, я уверен, завтра же ваша Аделина будет здорова! — ведь глупость сказал, только чтобы утешить. Но назавтра кобыла чудесным образом выздоравливает, и весело скачет по парку в Сокольниках.
…— На вас лежит старинное мадьярское проклятие Мегсемизита, обычно с таким живут не более трёх часов, а вы уже несколько дней ходите как ни в чём… И оберегов на вас серьёзных нет… Поразительно! — маг ходит вокруг него кругами, любуется, как на заморскую диковину. — Удивительный случай! Откуда такая устойчивость?
Вот, значит, откуда! От беглой маменьки передалось!.. Или нет? Если допустить, что Ворон — морок, и слова его — ложь, так может, и воспоминания эти ложные, и не было ничего подобного на самом деле? Очень уж странно оказаться на старости лет ведьмаком! Жил себе жил, ничего не подозревая, и вдруг нате вам — ведьмак! Смех и грех! Эх, как бы наверное узнать? С Удальцевым, что ли, поговорить, он, вроде бы разбирается в колдовских делах? Интересно, он спит? Кажется, не спит…
…Он проснулся от толчка поезда и первым делом выглянул в окно — бежит за вагоном чёрная гончая, или отстала? Но за морозными разводами, изукрасившим стекло, ничего невозможно было разглядеть, лишь изредка мелькали, рассыпаясь ледяными искорками, огни полустанков.
— Тит Ардалионович, — тихо, чтобы не побеспокоить соседей, позвал Роман Григорьевич. — Вы спите?
— Не сплю! Опять случилось что-то? — встревожено прошептал тот в ответ.
— Всё спокойно пока. Но я хотел у вас спросить. Ваша нянька с Непрядвы, она что-нибудь рассказывала вам про ведьмаков?
Удальцев сел комочком, натянув на плечи плед. Не очень-то хотелось ему среди ночи говорить о ведьмаках. Но не признаваться же в том его высокоблагородию? Пожалуй, в придачу к обжоре, ещё и трусом сочтёт!
— Рассказывала многое. У них в соседнем селе жил урождённый ведьмак Пантелеймон, «страсть какой поганый, спасу от окаянного не было, и управы никакой», — он процитировал няньку дословно.
— Да? — отчего-то оживился Роман Григорьевич. — И что же он творил?
— Всяческие каверзы чинил, — Удальцев говорил как по писаному — слышал эту историю от няньки раз сто, наизусть выучил. — Посевы травил, тучи нагонял в покос да в жатву, бегал по селу то серым волком, то чёрным конём, то и вовсе коршуном лётал — народ пугал. Умел у человека глаза вынуть или зубы изо рта вытянуть, а назад отдавал не иначе, как за выкуп. Чужих коров выдаивал так, что вымя сохло, а как ополчились на него соседи, хотели с места сжить — привёз на телеге саму коровью смерть, да и выпустил гулять, едва всего стада не лишились, снова платить пришлось, чтоб изгнал. Притом, что денег, злом добытых, он не тратил вовсе, а обращал в печные уголья, и в огороде разбрасывал, а сам прозябал в бедности, жил в избе с худой крышей, ходил в таком рванье, что глядеть страшно, ел со свиньями и лучшей доли не хотел.
— Но зачем же он тогда безобразничал? — удивился Ивенский.
— Натура его зловредная того требует, иначе б не был ведьмаком! Они ведь, ведьмаки, иначе на божий мир смотрят, оттого у них даже отражение в глазах перевёрнутое! — именно такой вопрос он сам задавал няньке Агафье, и именно этими словами она него отвечала.
— Натура? — Роман Григорьевич опасливо прислушался к себе.
Нет! Не хотелось ему ни посевы травить, ни коров выдаивать, ни народ пугать, а уж прозябать в бедности и есть со свиньями — тем более. Ладно, с другой стороны зайдём.
— А каков был облик у того ведьмака, нянька говорила?
— Тоже поганый! — радостно доложил Удальцев. — Потому как если ведьмак наученный, и силу ему другой ведьмак, помирая, передал — такого от человека простого и не отличишь, пока чары творить не начнёт. Но если кто ведьмаком родился — такого сразу видно. Нет у него ни волос, ни бороды с усами, и ещё нет… ну, этого… — покраснел Тит Ардалионович.
— Да знаю, знаю, дальше!
— Зато есть хвост, маленький, будто поросячий, и четыре волоска на ём… На нём, в смысле. Другие ведьмаки хвост свой в под одёжей прячут от стыда, а Пантелеймон — тот нарочно сквозь прореху в портках выпускал, потому как вовсе был без совести! — победно закончил рассказ Удальцев.
