Старые недобрые времена (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"
Встав, Прохор исподлобья поглядел на попаданца, и, не то желая выгадать время, не то просто не решаясь, заотряхивался, бормоча себе под нос всякое, не лестное.
— Что, Прохор, — сладко пропел один из писарей, вредный Кондрат, не заработавший пока, в силу возраста и мелкотравчатости, право на отчество, — снова тебя наш мальчонка взгрел? Ты смотри…
Он покачал головой, как бы сочувствуя бедам Прохора, зацокал языком, всем своим видом изображая разочарование.
— Ну, не боец, и што с тово? — заступился за Собакина Савва Алексеевич, — Писарь вполне годный, а што мальчонка ево, дурня здорового, побил, так и што с тово? Ну, жидковат в коленках, не боец… и што с тово?
— Да… — протянул кто-то из писарей, подначивая Прохора очень уж зло, и тут же, будто по отмашке, нестройным хором вступили остальные.
— Да угомонитесь вы! — негромко, и как-то даже безнадежно, ворчит один из стариков, вопреки своим же словам доставая трубочку, и глядя на Ваньку с Прохором немигаючи, с холодным любопытством старой рептилии, — Петухи!
— Да пусть подерутся, да и успокоятся! — гундосо предложил кто-то, тут же высморкавшись.
— Чёрт с младенцем! — напоказ сокрушается старый Илья Степанович, — Ты бы, Прошка, по силам кого себе нашёл!
— А он и нашёл! — взвился фальцет, — Га-га-га!
— Да я его, щенка помойного… — начал, распаляясь, Собакин, накручивая себя и повышая градус ругани до вовсе уж безобразия.
— … и маму его!
… и вот после этого Ванька не сдержался! Уже понимая, что подначивают, что…
… он шагнул и врезал по дебелой веснушчатой морде, не жалея кулак! Р-раз… и мясистый нос-картофелина хлюпнул кровью, а Прохор, даром что парень рослый, мясистый, пошатнулся на нетвёрдых ногах, и, замахав руками, побежал спиной назад, упав уже за углом.
— Эт-та што здесь такое⁈ — послышался трубный бас, и на задний двор драконом влетел кондуктор[i] Назимов, раздуваясь в восторженной служебной ярости, — Нарушаем⁈ Ах вы скотоидолища поганые! Што вы о себе, якорь вам в жопы…
Не договорив, он подлетел к Ваньке, и…
… только зубы клацнули, да голова мотнулась. А потом снова, и снова…
… и в душу…
— Кондуктор! — прервал экзекуцию чей-то начальственный баритон, и, как Бог из Машины, на заднем дворе показался уже знакомый попаданцу капитан-лейтенант, не так давно принимавший у него экзамены, — Прекратить! Что здесь происходит⁈
— Слушаюсь, Ваше…
— … да Ванька это начал! Ванька! — вытянувшись перед Алексеем Владимировичем, докладывает Кондрат, — Он, даром что сопляк, а задира первеющий, нахалёнок!
— … зубы чуть што показыват, — вторит старый Илья Степанович уже перед комиссией, собранной наспех, в полчаса, — Замечание ему уже боюсь делать, того и гляди, в морду от такого сопляка, да на старости лет, схлопочу!
— Да врёт же он, врёт! — не выдержал Ванька, стоявший до того навытяжку.
— Они все врут? — едва заметной отмашкой остановив кондуктора, скептически поинтересовался Алексей Владимирович, переглядываясь с офицерами, так же, кажется, настроенными предвзято.
— Да! — в горячке выпалил паренёк, — Сразу невзлюбили меня, боятся, что на их место меня поставят!
Лейтенант Сойманов на такое откровение поморщился, едва заметно дёрнув плечом, отрицательно качнул головой, и более, кажется, не интересовался происходящим, заскучав.
Мичман Белоусов, остановив Ваньку жестом руки, велел старому писарю продолжать.
— Ну так… Ваше Благородие, сами видите, — стоя перед судом навытяжку, Илья Степанович едва заметно дёрнул подбородком в сторону ополченца, — Перед вами так-то пререкается, а уж с нами и вовсе не стесняется!
— Но я… — начал было Ванька, но оправдательная его речь, достойная, быть может, самого Цицерона, прервалась коротким ударом в бок от стоящего позади матроса, и он захлебнулся болью.
Илья Степанович же, вздохнув печально и недоумевающе, продолжил топить его, как бы даже сожалея о такой необходимости. Он, дескать, и рад бы… но сами, господа хорошие, Ваши Благородия, видите.
— Так-то он, грамотный, спору нет! Языки знает, и с циферками, шельма, ловок. Вот только, Ваше Благородие, в писарском деле, как и в любом другом, тонкостев хватает, а уж при штабе когда, то и вовсе! Любово, хоть будь тот семижды семи пядей во лбу, учить нужно, а ён…
Он снова вздохнул, и даже чуть-чуть ссутулился, будто бы опечаленный Ванькиной дерзостью.
— Позвольте, Ваше Благородие? — попросился говорить немолодой Семён Варлаамович, и, получив позволение, подхватил знамя Ильи Степановича, старательно втаптывая попаданца в грязь.
— Дерзкий он, Ваше Благородие, — осуждающе покачал головой старый писарь, — и гордыни в нём на три смертных греха! Да во всём одни подвохи видит, как будто нам, Ваше Благородие, делать больше нечего, как козни сопляку етому строить!
— Мы… — он приосанился и разгладил усы, — люди серьёзные, и понимание имеем, когда шуточки шутковать, а когда — шалишь! А ён молодой ещё и дурной, потому думает небось, что мы здесь, при главном штабе, годки его при барской усадьбе, с которыми можно в бирюльки играть, девок щупать, да кулаками размахивать, молодчество своё утверждая.
Ванька, слушая его и видя лица офицеров, настроенных, судя по всему против него, никак не может собраться с мыслями. Здесь разом и неожиданность, и страх, и ноющие его почки, и мечущиеся в голове горячечные мысли о возможных последствиях этого суда…
… и о том, насколько этот суд законен. Впрочем, последнее не имеет никакого значения, потому что это — Россия, а он, Ванька, раб!
— В холодную, — брезгливо приказал Алексей Владимирович, собирая бумаги и вставая из-за стола.
— Пшёл… — вербальный посыл конвоира подкреплён тычком приклада в многострадальную поясницу, и…
… а куда бы он, собственно, делся? Пошёл…
— Т-туда? — сорвался он голосом, всё ещё не веря, что вот это вот…
— Тудой, — закивал конвоир, ухмыляясь, будто хорошей шутке, — Ну! Па-ашёл! А не той щас как…
Он сделал движение ружьём с примкнутым штыком, и Ванька, осторожно ступив на хлипкую самодельную лестницу, начал спускаться вниз, на дно ямы.
Осторожно наступая на шаткие ступеньки, он, не отрываясь, глядел вверх, всё надеясь, что сейчас кто-то, кто имеет на это право, выйдет и скажет, сердито дёргая ус, что дескать, внял, щегол? Вылазь, да смотри, в другой раз…
Но никто так и не появился, и он продолжил спускаться вниз, в жаркую, тёмную, прокалённую солнцем духоту. Едва он ступил на дно ямы, лестницу тотчас дёрнули, вырывая из рук, и потянули наверх.
Проводив взглядом вытаскиваемую лестницу, он застыл, видя, как она удаляется, и как сверху, усугубляя, положили решётку, собранную из толстых жердей, перевязанных сыромятной кожей.
Оттянув и без того расстёгнутый ворот рубахи, ощущая разом духоту и озноб, выдохнул прерывисто и заозирался, изучая своё узилище. В высоту зиндан метров как бы не пять… но уж четыре точно! И узкий для такой высоты, очень узкий…
… и душный.
Снова оттянув ворот рубахи, Ванька постарался успокоиться, отогнать приступ внезапной клаустрофобии и… он не знал, как называется боязнь задохнуться, но вот оно самое… а ещё паническая атака и ещё много, наверное, всего.
О холодных, зинданах, зуботычинах, шпицрутенах и прочей армейской повседневности он много, пусть даже не всегда по своему желанию, слышал. В армии Российской Империи вещей такого рода предостаточно, ибо не зря император Николай, первый этого имени, Палкин!
Слышал…
… и старался не думать, не задумываться, убеждая сам себя, что уж он-то, человек гражданский, пусть даже холоп, и его это никогда…
… но нет, коснулось.
Снова дёрнув ворот, он огляделся, и, найдя яму достаточно сухой и чистой, присел, вытянув ноги и стараясь дышать не слишком часто. Захотелось пить, и сколько в этом психосоматики, а сколько жажды, Бог весть.
