Главная роль 5 (СИ) - Смолин Павел

Пока я страдал фигней и развлекался конфискациями контрабанды (неплохо так местные армейские и флотские чины по ее итогам прибарахлились), финны продолжали бродить по улицам, скандировать всякое и — кто поважнее — напряженно думать и принимать компромиссные (а других в этой ситуации быть не может — самоуправление, мать его за ногу) решения с целью заранее определить чего именно мне надо, и как сделать так, чтобы я умерил пыл — запущенных слухов еще до выхода завтрашней газеты достаточно, чтобы осознать простую тенденцию: чем дольше Сейм тянет кота за то самое, тем хуже становится и коту, и Сейму.

В шесть часов вечера ко мне в уже почти обжитый (подремал пару часиков на диване, проснулся закутанным в плед — Андреич заботу проявил) кабинет начальника порта пришел несколько растерянный (впервые это у него) статский советник Иванов.

— Нашли что-то из ряда вон? — предположил я.

— Не то чтобы «из ряда вон», Ваше Высочество, — покачал он головой с небольшим (потому что цесаревича поправил) поклоном. — Детей нашли в трюме, наших подданных. Экипаж молчит, требует шведского посланника, но мы предполагаем…

— Что шведы наладили работорговлю русскими детьми, — легко сложил я два и два.

«Не то чтобы из ряда вон» в моей голове окрасилось новыми красками и вызвало волну гнева в душе. Вы что, твари, совсем охренели? Вам что тут, времена расцвета Византийского рынка, когда монголо-татары и прочие кочевые народы промышляли «угоном в полон» всех, кто под руку попался⁈ Это что вообще такое⁈

— Двадцатый век у калитки во двор маячит, — вздохнул я, усилием воли загнав гнев туда, где он не будет мешать. — А торговля русскими рабами до сих пор не изжита. Это — очень плохая, но очень хорошая находка, Сергей Петрович. Выражаю вам личную благодарность.

— Служу Империи! — цокнул каблуками статский советник.

Подсмотрел у казаков Конвоя — среди них «служу Империи» быстро укоренилось, причем без дополнительных инструкций — поняли, что у меня такой ответ на благодарности вызывает удовольствие.

Какие твари! Это вот такой на Западе прогресс и «свобода», которой так не хватает нам, северным варварам. Что ж, по одной из версий «славянин» происходит от слова «slave», сиречь — раб. Вот такое отношение к нам у геополитических партнеров. Ага, а по эту сторону границы никто не при делах, ага. Цинично, но это тоже мне на руку: теперь шведам придется сильно попотеть, потому что замалчивать такую находку я не стану.

— Оперативная съемка?

— Всё запечатлено в лучшем виде, Ваше Высочество, — заверил Иванов. — Я позволил себе немного подогнать фотографов — детей в стылом трюме держали, натерпелись, мы их в каюты перенесли.

Кое-где и до меня фотографов к облавам и расследованиям привлекали, но само понятие «оперативная съемка» и рекомендации (пока — мало аппаратов и спецов, на каждую суету не напасешься) ею пользоваться при расследовании громких дел вышли из-под моего пера. Ну и сам пользуюсь — с фотографиями любое дело солиднее смотрится.

На лице сидящего на диване в этом же кабинете Остапа ничего такого от новостей не мелькнуло — так, поморщился с понятным смыслом — а значит и вправду «не из ряда вон», а случается. С другой стороны — а как иначе? Сколько людей пропадало без вести в мои времена, где на каждом шагу камеры? Сколько из них попадало в настоящее рабство? То-то и оно: этот бич с человечеством рука об руку всю историю существует, и истинных его масштабов в актуальном пространстве-времени я даже представлять не хочу.

— Правильно, — одобрил я заботу о «нашем будущем», велел статскому советнику вести меня к месту действия, кивнул Остапу следовать за мной — тоже линия обороны — и мы вышли в успевший потемнеть холод снаружи.

Стылый ветер заставлял кутаться в шинель поплотнее, неприятно царапал лицо ледяными каплями морской воды, играл качающимися фонарями и лампами. Внутреннее состояние было под стать — нечаянно вскрытый факт заставил плотно задуматься. Это же не разбойник на деревню набежал, а потом лично увез «полон» до ближайшего «пункта приема рабов», а продукт работы настоящей ОПГ. Одни ловят, другие перевозят, третьи закрывают на подозрительно плачущие трюмы глаза за долю малую. Заметим — большинство «замазанных» добросовестно ходят в храмы предпочитаемой религии, как вариант — пользуются расположением уважаемых людей, а занимаются при этом вот таким вот. Ничего в этом мире не меняется. Удивительно, но, если отринуть кажущуюся технологическую пропасть и некоторое пренебрежение религиозными вопросами, концептуально мой прошлый мир от этого почти и не отличался. И хорошо — будь отличий много, я бы так удачно вжиться в роль не смог. Да, люди медленнее, в том числе в плане разговоров, но это потому что они много думают и стараются подбирать слова и строить фразы заранее. Каждый второй образованный человек разговаривает словно сошедший с театральной сцены персонаж условного Гоголя, и я от этого получаю большое эстетическое удовольствие.

Неплохо я себя выдрессировал — любой удар по психике как с гуся вода, через пару мгновений мозг приходит в норму и начинает концентрироваться на хорошем без урона разруливанию проблемной ситуации.

У трапа огромного парохода — названия которого я естественно не знал, мне и основные серии боевых судов заучить до сих пор не удалось, чего уж о торговых говорить? — мы встретили обоих «моих» фотографов. Нервно курят мужики, грустными глазами на меня смотрят. После поклона фотограф Матвей грустно задал вопрос, который сопровождает человечество всю историю существования:

— Как же так, Ваше Императорское Высочество?

— Бывают такие люди, которые хуже зверья, — ответил я такой же классикой. — Что в Польше, что здесь, что дома у нас и по всей остальной планете. Много работы у нас впереди, но справимся, — придал немного морального духа. — Вы вот что — фотографии прямо сейчас печатайте, один экземпляр мне, штуки три — местным журналистам, и сколько получится — для общеимперских газет.

В эти времена обвинить меня в мистификации догадаются разве что сами шведы. Я бы по крайней мере так и сделал — порт с прошлой ночи в блокаде, и принести на арестованный корабль науськанных говорить нужное детишек задача плевая. Посмотрим, какие моральные качества у политической верхушки будущей «жертвы немотивированной агрессии» — окно возможности сохранить лицо я им оставил, когда поблагодарил за «помощь в расследовании».

Сердобольные служивые заботились о неслучившихся (и слава Богу!) рабах как могли, укутав в одеяла, натащив гору еды и конечно же горячий чай. В основном — мальчики пригодного к работе возраста: от десяти до тринадцати лет. Девочки в количестве пять штук еще меньше — от возраста первоклашки до примерно пятиклассницы. Эти уже для совсем другой «работы». Педофилам и другим извращенцам в этом времени хорошо — такое понятие как «возраст согласия» отсутствует в принципе, зато имеется профильный рынок любых услуг. Дешев ребенок из низов общества, и никто его судьбой особо не интересуется — большой мир, много темных уголков. Ничего, скоро вашей вольнице придет конец. По крайней мере в нашей Империи.

Попытался поговорить — дети источник информации специфический, но порой видят, слышат и понимают больше, чем кажется взрослым. Тщетно — несмотря на заботу со стороны моих людей, малыши запуганы до полной неспособности говорить и шокированы — много дней в темном, холодном трюме, вдалеке от родителей и с полной неизвестностью впереди. Глаза прячут, кутаются в одеяла, пытаются жаться в стену. Тут и взрослый охренеет. Ладно, дадим время ребятам.

— Документы? Опись? Что-нибудь? — спросил я.

— Вон тот малой на финском лопотал, когда его из трюма на свет Божий вынесли, — указал статский советник на худого, бледного пацана с белой шевелюрой. — Допросим и разберемся, Ваше Высочество. И описи найдем, и бухгалтерию, и места, откуда деток забрали. В трюме голубчики сидят, под присмотром и в кандалах. Как раз замерзнуть должны были.

— Ребята, я — русский цесаревич, — представился я детям максимально мягким тоном, решив попытаться разговорить их снова. — Всех вас вернем родителям, а злодеев — накажем. Вам сейчас очень трудно, но я очень прошу вас набраться отваги и рассказать этому дядьке, — указал на коллежского секретаря Федорова. — Все, что видели и слышали с того грустного дня, когда вас забрали из отчего дома.