Нелегкая поступь прогресса (СИ) - Ежов Сергей Юрьевич
А вот ещё одна примета времени, впрочем, весьма похожая на детали поведения шофферов [12] и и пилотов отдалённого будущего, примерно с начала двадцатого века до начала сороковых годов, гордость за свою профессию, выраженную через одежду. Два водителя автобуса одеты как на парад: в аккуратных, отглаженных комбинезонах, в фуражках восьмиклинках, которые, каюсь, запустил в оборот я. Просто как-то, ещё в начале победного шествия автомобилей, к встрече наследник престола из роддома, я сочинил такую форму, думал, что на один раз, а оказалось, прочно и надолго. Впрочем, неудивительно: форма удобна, практична, вполне прочна. Ха! А вот и примета наступающего нового времени! Только теперь я обратил внимание на обувь водителей: у кожаных, вполне изящных туфель подмётка пластиковая, похожая на подошвы рабочих ботинок из двадцать первого века. Хорошая тенденция, однако. Надо бы полюбопытствовать у химиков, не пора ли запускать в большую серию производство пластиковых сапог.
— Ваше сиятельство! — нарушил тишину старлей Востроносов — Я слышал, что англичане устроили очередное покушение на августейшую семью. Неужели мы простим таковую подлость?
— Не простим. — я внимательно посмотрел в глаза своего спутника — И в таковом благом деле я надеюсь получить вашу поддержку, уважаемый Карл Акакиевич.
Глава 10
Хорошо возвращаться с войны. Там, в недавнем, но уже прошлом, остались страшные, неприятные и, в сущности, совершенно ненужные вещи. Мне никогда не нравилось смотреть на мертвецов, меня никогда не увлекала кровожадная романтика боя, но вот ведь какая беда: раз за разом мне приходится убивать… убивать… убивать.
Первым живым человеком, отправленным мною на тот свет, был мой ненавистник Прокошка Бекетов. Я не собирался къебенизировать Прокошку, да он сам нарвался. Жаль ли мне этого человека? Ничуть. Пьяница, транжира, бездельник и дурак, он не заслуживал жизни. Неприятно лишь то, что именно мне довелось его прихлопнуть.
Второй оказалась трижды проклятая императрица Екатерина. Лично мне эта дрянь не сделала ничего плохого, даже возвысила, одарила деньгами и офицерским чином. Но вот ведь какой пердимонокль: мне её милости и нафиг бы не пригодились, да моих предков, служилых дворян-однодворцев она одним росчерком пера переверстала в крестьянское сословие, в рабов. А потом принялась потомственных воинов раздаривать своим… да, самым мягким словом будет — сексуальные партнёры. После сама же удивлялась: и почему эти люди целыми сёлами убегали к полякам, персам, туркам, хивинцам, и служили им честно и преданно. И ударная сила у Пугачёва были не трусливые и вороватые казаки, а как раз дворяне-однодворцы, что в боях полегли почти подчистую, а оставшиеся в живых уходили в Сибирь, на Север, в Китай — куда угодно лишь бы подальше от крепостного рабства. А казаки как раз продали Пугачёва палачам проклятой царицы, и много позже, когда пришла Февральская, а потом Октябрьская революция, они первыми отложились от России. Мало того: казаки не за страх, а за совесть служили всем врагам России — от петлюровцев с немцами до японцев с американцами.
Потом я попортил шкурку бывшим гвардейцам, вышедшим против меня с ядовитыми пулями. За таковое деяние негодяи были публично повешены со всеми чисто английскими прелестями сопутствующими такой казни: раздевание догола, окунание в бочку с дерьмом, и повешению на короткой ненамыленной верёвке. Почему повесили по английским законам? Тут, как говорится, кому служил, того и законы. Кстати сказать, было очень неприятно смотреть, как корчился пшек… А вот уже и забыл его фамилию, да и не стоит он памяти. Поляк на коленях умолял английского посла спасти его, а островитянин только молчал и досадливо морщился.
А уже на войне я сотнями убивал людей, ни в чём передо мной не провинившимися: солдат и офицеров чужих армий. Не сам убивал, а отдавал приказы. Впрочем, один раз пострелял, и даже со злобной радостью — в крымских татар. Эти хищники, вернее, паразиты, мои враги через многие поколения предков, веками воевавших на Засечной Черте в Диком Поле. Семь тысяч татар было убито в этом бою. Все они на моей совести, потому что именно я отдал приказ на начало боя, и стрелял сам только потому, что не хватало наводчиков. Семь тысяч — это те, кто остался на поле, а сколько раненых ушло и умерло от ран позже, ведает только Аллах.
Но турки и австрияки мне не враги. Более того, я с большим уважением отношусь к этим народам, а вот мадьяр, как народ не люблю. Нет, с отдельными представителями мадьярского роду-племени я в прекрасных отношениях, например, крепкодружу с графом Орбаном. Но воевать пришлось именно против турок и австрияков, в союзе с Венгрией. Рахмет, как говорят на Востоке, или Карма, как выражаются ещё восточнее. Пока турки не стали союзниками, воевал с ними. Триста убитых и умерших от ран турецких воинов во время взятия Очакова — тоже груз на моей совести. И двенадцать тысяч чехов, и австрийских офицеров…
Скверно. И ещё более скверно, потому что счёт всё растёт и растёт, и не видно ему конца-края.
За окном автобуса зарядил редкий дождь, серые грязного цвета тучи повисли над самыми верхушками деревьев, очень похоже на досрочно наступившую позднюю осень. Офицеры-попутчики и десяток солдат конвоя нахохлились, подняли воротники шинелей и все как один натянули неуставные, но ставшие популярными вязаные шапочки. Не слишком холодно, но эта мерзкая, всюду проникающая сырость… Кстати, надо ходатайствовать, чтобы такие шапочки просто ввели в состав вещевого довольствия. А ещё свитера. И пора внедрять бушлаты, удобнейшая ведь вещь!
Мы с Востроносовым сейчас валяемся на спальных местах в конце автобуса. Наши места нижние, так уж положено: я старший по званию, а Карл мой подопечный. Поэтому моё место в самой корме, рядом с форточкой, чтобы я мог, при желании, покурить. Но я и сам не курю, и другим запретил, за что офицеры супят на меня брови, но возражать не смеют.
— Ваше сиятельство! — негромко напоминает о себе Карл.
— Что-то хочешь сказать, мой друг?
— Прошу прощения, если отвлекаю от важных мыслей… — и умолкает, давая мне возможность высказаться. Может, он мне действительно мешает?
— Ничего, Карл Акакиевич, так, мысли ни о чём, к тому же мысли тяжёлые, смутные. Ты уж, пожалуйста, обращайся ко мне запросто, по имени-отчеству. И можно на «ты».
— Хорошо, Юрий Сергеевич. Хочу с тобой поговорить о отмщении англичанам. Говорить можно вполне безопасно, я проверял. За шумом и тряской нашим попутчикам ничего не слышно.
— О чём же конкретно ты хотел поговорить, Карл Акакиевич?
— Просто я оценивал свои способности, опыт и навыки. И знаешь ли, практически ничего не нашел. Ну не в отравители же ты меня прочишь? Так на должность отравителя нужен человек, с очень специфической, я бы сказал, уникальной подготовкой.
— Но ты произнёс слово «почти». Значит, мелькнула мысль о чём-то другом?
— Мелькнула. Уж не знаю, откуда ты знаешь о том, что я владею гипнозом… Но я готов выполнить такую работу.
Вообще-то о гипнозе я и не думал, скорее о чем-то вроде контролируемых пыток, но то что предлагает Карл намного лучше.
— Хм… Мне нравится ход твоих мыслей. Я не знал, что ты владеешь гипнозом, но хороший врач-гипнолог в моей команде лишним не будет. Для начала ответь мне на вопросы, я хочу знать что ты сможешь.
— Я готов.
— Вот тебе сразу очень сложный вопрос: ты способен управлять человеком с помощью гипноза?
— Напрямую управлять крайне сложно, если вообще возможно. А вот внушить человеку некую идею, программу действий вполне реально.
— Иными словами ты не можешь напрямую заставить человека, скажем, пилить сук, на котором сидит, но внушить ему мысль, что это правильный и естественный способ заготовки дров, сумеешь. Так?
— Прекрасный образ, с твоего разрешения я буду им пользоваться. Да, именно так. Особенно если у человека есть основательные причины для обиды. Скажем, несправедливо обидели, злословили, предали. И прочее в том же духе. Вы же понимаете, причин для ненависти может быть безграничное множество.
