В. Бирюк - Косьбище
– Хватит. Всё, люди добрые, кина не будет — расходитесь дела делать. Моим — собраться. Мы с усадьбы съезжаем. Всё своё — забираем. Доман, коней дай под вьюки. Чарджи, посмотри, чтоб кляч негодных не было.
Насчёт «кина» это я попусту воздух сотряс, просто сорвалось с языка автоматом. Но смысл понятен. Народ как-то начал по сторонам оглядываться, вспоминать про неотложное, спешное и давно горящее.
Чарджи странно дёрнул головой, выступил вперёд и, не поднимая глаз, не отнимая руки с эфеса сабли, произнёс:
– Я тебе более не слуга. Ты ночью меня обидел. Слова позорные мне говорил. Я — инал из рода ябгу, а не русский холоп. Терпеть этого не буду. Ты сам сказал: хочешь — уходи. Я решил — ухожу. От тебя. Всё.
Во дворе снова стало тихо. Народ остановился, скучковался и потихоньку начал обсуждать очередную потрясающую новость. В усиливающийся ропот снова ворвался звонкий голосок Любавы:
– А торк-то — трусоват.
Чарджи вскинулся как пружина заведённая. Одновременно и развернулся на звук, и выдернул, вскинул саблю. И… замер, глядя в голубые глаза этой маленькой сопливки.
– Чарджи! Стоять! Это — ребёнок! Твоя сабля в десять раз её старше! Неужели замараешь клинок?
Опять дрожит. Сабля у него в руке. Как сказал Талейран: «Штыки годятся для всего. Кроме одного: на них нельзя сидеть». Так и с саблей — «для всего». Но не для ответа ребёнку. Чарджи сумел остановиться. Убрал, попав с третьей попытки в ножны, саблю, посмотрел на Любаву своим фирменным «инальским» взглядом и сообщил:
– Я твою мать ял. Она — курва. Ты — курвина дочка. Подрастёшь — тоже курвой станешь. Я тебя тоже ять буду. Сурово. Засажу аж по самые гланды. Помни это, холопка, готовься.
Видеть как взрослый вооружённый молодой мужчина древнего и благородного рода выдаёт такие обещания девятилетней девочке… Хотя, она же не девочка — она холопка. «Орудие говорящее» женского рода мелкого размера. Сельскохозяйственный инвентарь с дополнительной репродуктивной функцией. Репродуцирования такого же сельскохозяйственного инвентаря.
Лицо у Любавы напряглось. Сейчас она как ответит… Торка потом только смерть остановит. Его собственная. Тут уж и мне пора вступить:
– Это вряд ли, Чарджи. Она — моя. А я своих людей не отдаю. Или — взыщу полной мерой. Ты готов умереть за ночь с ней?
Чарджи изумлённо переводил взгляд с меня на Любаву и обратно. Даже и рот открыл. Абсурд абсолютный маразматический запредельный. Сразу по пяти осям.
Какой-то лысый сопляк угрожает ему, иналу, прирождённому воину из рода потрясателей вселенной, смертью. За что? За гипотетические любовные игры с какой-то холопкой? Которая не только не женщина, но даже и не девушка ещё. Вообще — никто. И это притом что к нему бабы сами чуть не в очередь записываются. Всякие. И ему угрожают? Смертью за ночь с этим… «ничем», которое к такому делу попросту не пригодно? А и будет пригодно… это же лопух придорожный, платочком прикрытый! Да он таких с десяток в любой деревне взять может, и они, по его слову, на коленках бежать будут. Да ещё приплясывать от радости, что такому господину достались — молодому да пригожему. Песни петь будут. Отсюда до самого Торческа. А это… Это же даже не баба — мусор приусадебный с косичками.
Лучшее состояние конфликтного собеседника — состояние растерянности. Главное — не пропустить.
Самое страшное — потеря темпа. Кто сказал? — Сталин. Так вот, Сталин, поработаешь извозчиком: хватай вожжи и погоняй что есть мочи. Да ударение не перепутай!
– Всё. Всем разойтись. Ивашко — к коням. Пошли вещи собирать.
Но сборами заняться сразу не удалось. Сначала набежал мятельник. Прижал к стенке терема и шёпотом, брызжа слюной и междометиями, начал выражать свою крайнюю озабоченность:
– А как же Макуха?… А наш уговор? … Ты меня кинул! Обманул! За полцены майно выкупил, а сам…!!!
Пришлось ухватить мужика за ворот, подтянуть лицом к лицу, вытереть ему ротик воротником и ввести дозу успокоительного:
– Пришёл форс-мажор. Понял? Объясняю: сказанное — сделаю. Уговор — в силе. Сиди тихо и все будет абгемахт. Понял? Проще скажу: будешь дёргаться — не получится. Твоё дело — увести посторонних с усадьбы. Делай.
Кажется, мужик нашёл какой-то скрытый и глубокий смысл в моих словах. Или именно в «абгемахт»? Улыбаться хитренько начал. Ну и ладно: дело — делом, а связанные с этим эмоции — только наше собственное, сердечно-кишечное. Меньше тревожится — дольше здоровым будет.
Следом Ноготок подошёл, дождался пока Спирька убрался, и сообщил:
– Господине, у Чарджи серебра нет.
И молчит. Я сперва испугался, когда он подошёл: если ещё и Ноготок от меня уйдёт… Потом вскинулся: так я этому дезертиру ещё и денег должен?! Потом призадумался. Один из самых противных, по моему мнению, человеческих недостатков — неблагодарность. А Чарджи мне жизнь спас.
Пошли в избу свою. В одном углу торк сидит — своё барахло перебирает, в другом — Николай вещи складывает, через плечо косится, посередине Сухан столбом стоит. Ладно, достал Корькины нумизмы, начал на столе выкладывать.
– Ты от меня уходишь, надо расчёт вести. Вот золотник — за стрельбу твою. Когда «пауки» в усадьбу пришли, а ты стрелами поленца поколол. Вот второй. Когда я Кудре попался, ты один за мной следом пошёл, обо мне обеспокоился, ворогов убил. Вот третий. Когда вы меня в лес искать пошли, ты волхва завалил. За добрый выстрел в бою. И четвёртый — на добрую память. Я на тебя зла не держу, и ты не держи. Ночью я тебя в трусости винил. Досада меня взяла: кабы со мною что случилось — остальные следом полезли, под молот кузнечный. Были бы убитые да покалеченные. Досада в моих словах была, а не правда. Прости. Ныне Любава тебя трусом назвала. В том правды тоже нет — не от испуга от меня уходишь, что я с Акимом поссорился, а от обиды. И за девчонку я тоже прощения у тебя прошу. Так получается, Чарджи, что я-то правду вижу, а другие нет. А дела твои, если со стороны смотреть… Внешняя благопристойность не менее важна, чем внутренняя добропорядочность. Важно не только «быть», но и «слыть». Древние мудрецы говорили: «не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа». Если люди вокруг раз за разом будут говорить тебе: «свинья, свинья» — придёт день, когда ты захрюкаешь. Будь осторожен. И последнее: будет нужда — зови. Всё.
Торк ошарашено рассматривал золотые монеты у себя на ладони. В каждой — по 4.5 грамма, по курсу 1:12 получается больше гривны кунами за каждую. И, в отличие от серебра, золотые византийские монеты не портят. Ни по весу, ни по металлу. Богатый подарок. Ноготок кивнул удовлетворённо. Что у них с Чарджи общего — не знаю. Но вот же — озаботился кошельком товарища. Ладно, давай упаковываться.
Укладка вещей в большой команде — занятие всегда сумбурное. «Два переезда эквивалентны одному пожару». Только пожар — быстро. Отойди, не мешай — само сгорит. А вот во вьюки — само не вскакивает. Сколько я всего тут начал и не успел, до ума не довёл. Турник во дворе, который с Ивашкой строили, остаётся. Груша боксёрская, на которой Ноготок тренировался — остаётся. Складень мой, на котором я под Николашкину диктовку слова и выражения записывал — забираем. Мечи парные невиданные, с людоловского хутора привезённые… мой стыд и срам — только упаковываю да распаковываю. Даже не почистил. Берём.
Тут Ивашка заявляется, злой как собака: Доман коней не даёт. Так, где моя шашечка? Опять Ольбег спёр? Нет, грешу на невинного — за печкой спрятанная лежит. Шашку на левый бок, дрючок в левую руку. Пойдём-ка поговорим-ка с управителем. Как в первый день я с ним поговорил. Тогда меня сразу в поруб кинули, теперь наоборот — выкидывают с усадьбы.
– У тебя было два коня. Их — забирай. Остальные — рябиновские.
– Аким мне всю прирезанную землю отдал. Весь стоит на моей земле. Стало быть, все кони, которых с веси увели — мои.
– Я про то не слыхал. Иди к Акиму — велит владетель — отдам.
– Что не слыхал — твоя забота. Вон Хотен стоит — спроси, коли в словах моих сомневаешься. И к Акиму я могу сходить. Поговорить. Только не про коней, а про то, что о тебе в грамотках Храбритовых написано.
– К-каких т-таких грамотках?
Во. И заикаться сразу начал. Стало быть — рыльце в пушку. Давим дальше.
– Таких. Которые мы в Храбритовой опочивальне под полом нашли. Такой ларчик аккуратный, всякими сказками полный. Вот расскажу я Акиму кое-чего, посмотреть-почитать дам. А он-то нынче малость не в себе, железяку свою из рук не отпускает. У тебя, Доман, как — вторая голова найдётся? А напоследок перескажу, что мне мятельник сказывал. Ты ж видел: мы ж ним слуг выгнали и «под рукой» разговаривали. Тайно. Аким много чего интересного узнать может. Кто-то ведь послал донос, по которому Макуха из Елно прилетел. Ты, случаем, не знаешь — кто?
В разобранных грамотках Храбрита про Домана — ничего. Или мы не поняли. Насчёт доноса мы с мятельником не говорили. Но куда-то я попал: Доман существенно побледнел. Взгляд из презрительно-отстранённого стал просто злобным. Дёрнул щекой.
