Владимир Свержин - Внутренняя линия
Он покосился на аккуратно сложенные бомбы:
— На том, стало быть, и расстанемся.
Июнь 1628Зима застала обоз царского посольства в Сибири, в небольшом остроге, по церкви святого Благовещения именовавшемся Благовещенским. Кроме рыбаков и охотников, да полусотни казаков, русских здесь не было. Захаживали из — за реки торговцы чудного вида, говорившие на столь диковинном наречии, что Федору Згурскому новые слова едва давались. А ведь из всего посольства он к языкам был способнее прочих.
Год назад призвал князь Дмитрий Пожарский к себе Федора и молвил ему, хмуря чело, что — де, мол, царь его к себе кличет, желает с посольством в дальние края отправить. Второй раз после приснопамятной встречи у расколотого молнией дуба бывший гусарский поручник видел царя так близко — тот уже не казался юнцом, окладистая борода обрамляла благообразное лицо.
Вместе со Згурским в государев терем был зван некий думный дьяк — один из тех мздоимцев, о которых Федор еще в службу по Разбойному приказу слышал много нелестного. Царь восседал на троне, по бокам стояли рынды в долгополых кафтанах, с топориками в руках. У стен на скамьях, в шубах и бобровых горлатных шапках, без особой приязни косясь друг на друга, восседали бояре. Среди них Згурский с облегчением увидел и благодетеля своего — князя Пожарского. Но здесь он был лишь одним из многих.
— Дошли до меня известия, — начал Михаил, — что страна Катай, граничащая с дальними пределами земли нашей, ныне в большом затруднении пребывает. В морях ее английцы и прочие немцы озоруют, на суше вкруг неспокойно, а богатства в той стране немалые. И во всех ближних к нам землях за товары, что из Катая везут, испокон веку дают высокую цену. Еще в давние баснословные времена, как сказывали мне, из страны Катай через наши земли путь шел в Царьград и к прочим дворам кесарским и королевским. Орда Чингизова тот путь Шелковый порушила. Вижу я в том резон, чтобы снарядить к царю катайскому великое посольство, дабы впредь, как и дотоле, меж царствами нашими дружба была, ибо от той дружбы и торговлишки польза и нам, и тому Катаю немалая.
Бояре, дождавшись паузы в царских речах, одобрительно зашумели, и тот, сделав всем знак молчать, продолжил:
— Для упреждения великого посольства желаю я снарядить в Катай, в цареву столицу, обоз с дарами да именитыми людьми, дабы там русское подворье учредили и у царя катайского охранные грамоты для великого посольства раздобыли. В обозе том от меня и боярской моей Думы поставлю я нарочитого мужа — дьяка Ивана Безтеменного, а для охранения его и даров царских шлю с ним хороброго воина Федора Згурского. А при нем — сотню городовых стрельцов да полсотни казаков.
Так тому и быть. — Царь ударил золоченым жезлом об пол, ставя точку и не допуская обсуждения государевой воли.
В этот миг Згурский поймал на себе взгляд самодержца. Тем же взглядом Михаил Романов смотрел на него и тогда — у Сретенских ворот.
Груженный дарами обоз тянулся неспешно, едва успев докатить к Благовещенскому острогу пред тем, как лег снег. Зима выдалась долгой и тяжелой. Запасы продовольствия в маленькой крепостице не были рассчитаны на такое количество пришлого народу, а тут еще катайские торговцы предлагали за их муку непомерно высокую цену золотом, скатным жемчугом и тончайшими шелковыми тканями… Когда Згурский, увидев, как тают запасы муки, запретил продажу, в остроге едва бунт не вспыхнул. Пришлось новоиспеченному московскому воеводе поставить линию стрельцов да пальнуть над головами возмущенного люда — дабы помнил, чья тут власть и сила. К весне те же самые жители Благовещенского острога, кланяясь Згурскому в пояс, благодарили за то, что не дал продать муку.
Когда снег наконец растаял и земля подсохла, обоз, пополнив запасы продовольствия, двинулся в Катай. Если прежде Згурский думал, что долгий путь без дорог и приюта — самое худшее, что ждало их, то сейчас ему предстояло убедиться, сколь неверны были его предположения.
Едва покинув земли Белого царя, обоз попал во владения джудженей[18] — совсем недавно покорных катайских вассалов, теперь же посягающих на императорский престол. Где с боем, где подкупом, где хитростью — обозу все же удалось достичь Катая.
И вот когда до столицы Поднебесной империи оставалось не больше дня пути, малое посольство очутилось в землях, хуже которых сам дьявол не выбрал бы для устройства преисподней.
Выжженная солнцем земля растрескалась, даже камни казались оплывшими от немилосердного жара. Ни капли воды, ни зеленого ростка, кора сухих деревьев сорвана и съедена. По сторонам дороги то здесь, то там валялись неубранные трупы со вздутыми животами, окруженные тучей отъевшихся мух. Никогда прежде Згурский не испытывал такого смятения, граничащего с суеверным ужасом.
Когда стало темнеть, и изнуренный за день обоз едва тащился, надеясь в темноте и относительной прохладе хоть немного восстановить угасающие силы, случилось самое жуткое.
Згурский увидел людей. Живых людей.
Должно быть, смерть, утомившись махать косой, села поблизости перевести дух, да о чем — то задумалась, позабыв об этих несчастных. Огромная масса живых мертвецов, еле волоча ноги, окружала царский обоз.
Настоящего оружия в руках этих обтянутых кожей скелетов почти не было, но у всякого были палки, камни, мотыги… Без промедления Згурский скомандовал остановиться и составить возы в круг, а стрельцам занять свои места у импровизированных бойниц.
За прошедшие месяцы его невеликий отряд уже столько раз выполнял этот маневр, что, казалось, мог даже не просыпаясь выполнить его наилучшим образом. Залп разорвал гнетущую тишину, в которой надвигались полумертвые от голода катайцы. Порою одного такого залпа было достаточно, чтобы заставить отступить воинственных джудженьских всадников. Здесь же — серые, пропыленные лица наступающих не выражали ничего. Они просто шли, переступая через упавших, как через сваленные бурей деревья. Второй, третий, четвертый залпы прогремели с тем же результатом. Наконец, катайцы дошли до возов, облепили их и полезли, кто как мог: под колесами, прямо на деревянную стену бортов, уснащенную легкими пушками — сороками. Те выплюнули в упор заряд картечи, но тщетно. Нападающих уже было не остановить.
Отбросив пищали, поредевший за месяцы похода отряд стрельцов и казаков начал орудовать саблями, бердышами, порой и вовсе засапожными ножами. Живые мертвецы падали наземь один за другим, практически не оказывая сопротивления, но толпа не останавливалась. Федору казалось, что сквозь надвигающиеся сумерки он видит радость на лицах мертвецов. Он и сам рубился с неистовой яростью. В его жизни было немало сражений и бесчисленное множество мелких стычек, но ни в одной он не испытывал такого.
Возы были уже липкими от крови, а земля у колес получила долгожданную влагу. В прежние дни Францишек Згурский не зря имел славу первой сабли Речи Посполитой, но здесь его искусство было ни к чему. Воевода понимал, что когда — то он устанет рубить, рука не поднимется. Когда — то неосторожным шагом поскользнется в красной луже под ногами, и толпа забьет, затопчет его, даже не заметив. Он чувствовал, что рука уже начинает наливаться тяжестью. Сквозь зубы он поминал матку боску чентстоховску, умоляя ее и всех святых положить конец этому безумию.
Потемневший уже горизонт вдруг расцвел огненной зарей. Сбрасывая с воза очередное разрубленное тело, Згурский увидел всадника. В богатом доспехе, на огромном, неестественно светящемся коне он стоял недвижимо за обезумевшей лавиной нападавших. Згурский готов был поклясться, что еще мгновение назад всадника вблизи не было.
Появление нового действующего лица заметил не только он.
— Лун Ван, — прошелестело среди нападавших. — Лун Ван!
Слова эти, в первый миг произнесенные шепотом, перешли в крик то ли ужаса, то ли восторга. Толпа отпрянула от возов и замерла коленопреклоненно, не замечая стонов раненых. Всадник направил коня к импровизированному вагенбургу.
— Приветствую тебя, молодой дракон, — услышал Згурский, недоуменно сознавая, что тот говорите ним по — польски. — Я рад, что ты наконец пришел в землю предков.
Май 1924В давние времена, когда французские короли перестали носиться по своим землям, верша суд и насаждая власть оружною рукой, столичный квартал Марэ, расположенный неподалеку от неприступных стен Лувра, целиком принадлежал рыцарскому ордену тамплиеров. Те осушили подаренные государем болота и воздвигли огромное величественное аббатство Тампль. Впоследствии король Филипп Красивый, прозванный также Фальшивомонетчиком, освободил землю от прежних хозяев и снова отдал ее под застройку. Вероятно, самой последней тайной ордена стало то странное, но несомненное влияние, которое фигура проклятого короля оказала на будущую судьбу выросшего здесь квартала.
