Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Тут и волынский прапорщик Астахов доказал, что 27 февраля он в солдатской шинели присоединился к восставшим, – за то теперь произведен в подпоручики, а батальонный комитет избрал его батальонным адъютантом.
* * *
А Марсово поле вокруг могил – в грязи, мусоре, окурках, семячках. Какую-то цепь разорвали, валяется железная колонка. Где торжество великих народных похорон? – не осталось ни флагов, ни венков. Стоят ящики для пожертвований, без надписей. И одинокая дощечка: „Странник, благоговей: здесь родилась великая Россия”. Остановился крестьянин, долго крестится, бросает в ящик почтовую марку (они ходят за монеты).
* * *
Гласный городской Думы Ландезен предложил: в Петрограде умирает в год 50 тысяч человек, на похороны уходит 5 миллионов рублей и много земельного угодья. Теперь, когда отпали религиозные ограничения, – приступить к строительству крематория.
* * *
В театре Суворина – итальянская забастовка: актёры выходят в гриме, костюмах, но играют полчаса немо. Когда публика уже догадалась, жалуются ей: Суворина – угнетательница актёров, она против революции и за Николая II.
* * *
Собрание петроградской домашней прислуги, 2000 женщин, постановили требовать от хозяев: 8-часового рабочего дня и повысить жалованье (до чиновничьего). Иначе – общая забастовка.
* * *
Из фронтовых полков приезжают в запасные батальоны: давайте же маршевые роты! К волынским казармам собрались питерские агитаторы: не слушать делегатов, не ехать на фронт, это провокация!
Пошла по запасным батальонам такая мода: отправлять маршевые роты лишь из добровольцев. Набралось полтора десятка рот – из пригородных армейских полков, из егерей, измайловцев, волынцев, наконец и ораниенбаумские пулемётчики тоже наскребли роту. Корнилов горячо приветствовал в приказе выступающие части. Отправлялись к вокзалам с революционными знамёнами, оркестрами, под ликование публики во весь путь.
* * *
В Московском батальоне собрали митинг. Подсчитано, что Гучков намерен вывести из Петрограда на фронт 14 тысяч, на сельскохозяйственные работы – 21 тысячу, да латышей, эстонцев, георгиевских кавалеров… Эти распоряжения угрожают революционному делу. Дали слово прапорщику, приехавшему с фронта. Он сильно волновался: „Я сам – крестьянский сын. Но надо прежде отстоять родину.” Штатский председатель митинга ответил: „Конечно, положение на фронте затруднительно, но что для них 14 тысяч солдат? – а для петроградского гарнизона это большая потеря. Мы лучше поможем не подкреплениями, которые растают на фронте, а радикально: кончим всю эту войну.” Запасные охотно согласились и вынесли батальонную резолюцию: пока от Исполнительного Комитета СРД не последует точного и определённого указания – не отпускать из состава батальона ни на фронт, ни на полевые работы.
* * *
В ночь на 12 апреля на Знаменской улице столкновение ленинцев и против, до мордобоя. Нескольких противников Ленина задержали, доставили в Александро-Невский комиссариат. Но собралась толпа в их защиту – и их освободили.
И в час ночи у Троицкого моста всё доспаривают о войне наслышанное перед дворцом Кшесинской. Вольноопределяющийся высказал, что на заводе Путилова рабочие не работали из-за митинга, – студент Психоневрологического института Брук потянул его в милицию. Другой студент из толпы спросил: „За что же? Теперь свобода говорить”, – потащили и его.
* * *
Мимо дома Кшесинской, когда с балкона выступал Ленин, проходил военный врач Л., член Лужского совета, – и стал возражать. Не успел он сказать нескольких слов, как из дома Кшесинской выскочили матросы, схватили доктора Л. за шиворот и оттащили в пустующий рядом цирк „Модерн”, где уже сидели несколько арестованных „возражателей”.
Но это видел из толпы лужский солдат, погнал на телефонную станцию и сообщил в Лугу. Лужский исполнительный комитет тотчас позвонил в дом Кшесинской, потребовал немедленного освобождения арестованного, иначе сейчас вышлет сильный отряд и выгонит самих большевиков из дворца. И через 5 минут доктор Л. был освобождён.
* * *
За Нарвской заставой у газетчиков рвут из рук и тут же сжигают „недемократические” газеты (не социалистические).
* * *
Уже появились требования и 4-часового рабочего дня. Раздаются угрозы забросать гранатами грядущее Учредительное Собрание, „если оно пойдёт против требования масс”.
* * *
О Кронштадте по Петрограду ходят тревожные слухи, что держится как отдельное государство, не прекращаются там насилия и убийства, не возобновляются работы. То и дело в газетах опровержения: то генерал Потапов ездил от Военной комиссии, то комиссар правительства Пепеляев, то сам Керенский: провокаторский характер слухов, распускаемых врагами Свободной России, жизнь вошла в норму, идёт продуктивная работа, оборона в отличном состоянии, доверчивое отношение матросов к офицерам. Конечно, предупредил Пепеляев, возникают страстные суждения, но страсти всё более подчиняются рассудку… И даже генерал Корнилов съездил, принял там парад, печатают: „Вынес самое отрадное впечатление.” И сам Балтийский флот издал патриотическое воззвание: „Вот, растанет лёд, и германский флот кинется к Петрограду. Флот Вильгельма в несколько раз сильнее нашего. Мы, моряки, готовы отразить удар или погибнуть. Но – идите к станкам, и не на 8 часов, если вы ослабите снабжение – даже наша гибель не спасёт Россию.”
Однако: 60 офицеров расстреляно в первые дни, из 206 арестованных 126 будто освобождено, а 80 под стражей. (И выводят их на смех подметать улицы при матросах. А на гауптвахте полуэкипажа обучают их петь „Интернационал”.) Распорядился Керенский: создать особую комиссию прокурора Переверзева, проверить, кого из кронштадтских офицеров можно ещё освободить, кого перевезти в Петроград под следствие. С таким заданием Переверзев уже ездил в Кронштадт до Пасхи, никакого расследования ему вести не дали. Теперь поехал вторично. А была у него и частная записочка от Керенского: адмирал Максимов просит поскорее освободить финского шведа капитана Альмквиста. Переверзев и освободил его в субботу, 8 апреля.
Вечером в Морском собрании шёл эстонский концерт, по соседству заседал Исполнительный комитет – вдруг толпа с гулом и криком притащила схваченных Альмквиста и его отца, уже уезжавших из Кронштадта. Перепуганные комитетчики объявили с крыльца: „Сейчас вызываем сюда членов следственной комиссии. Если они окажутся виновны – мы поступим с ними так, как вы найдёте нужным!” Крики: „Арестовать всю комиссию! Они заодно с офицерами, предатели, буржуи! Казнить прокурора!” Пришли. Переверзев, бесстрашный адвокат на царских судах, по „Потёмкину”, теперь выложил подробно и о Керенском, и о Максимове – но лязгали затворы, не дали докончить, хотели поднять на штыки. Особенно неистовствовал юноша в фуражке Психоневрологического института, матросы звали его „доктор Рошаль”. Едва уговорил Исполнительный комитет: дать им ночь на разбирательство, а утром – митинг на Якорной площади и суд над комиссией. За ночь решили: комиссия допустила ряд ошибок (отпустила ещё трёх офицеров с согласия команд, теперь уже и их всех арестовали), сама слагает свои полномочия, и будет отпущена в Петроград. А здесь будет создана своя следственная комиссия (с участием „доктора Рошаля”).
Утром пришлось не только долго убеждать разъярённую толпу отпустить комиссию – но снова вырывать у них обоих Альмквистов, которых вели казнить на Якорную площадь, старика заодно.
* * *
„Приезжаешь в Кронштадт – там воздух другой!” (бестужевка Бакашева, большевичка)
*****
Радость великая, радость царит
В сердце воскресшем народа.
Клич наш победный весь мир облетит -
Братство, любовь и свобода.
(Проект нового государственного гимна)
ДВЕНАДЦАТОЕ – ВОСЕМНАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ
(пресса о Ленине, 4-16 апреля)
Что вожди левых партий спешат на родину – это чрезвычайно желательно, они должны быть на арене борьбы. Но обстановка, в которой прибыл большевистский вождь, не может не вызвать в лучшем случае недоумения. Ни один гражданин России не считает возможным принять услуги от врага. Это элементарное правило политической этики признаётся всеми социалистами, и особая щепетильность требуется от тех, кто проповедует конец войны во что бы то ни стало. Должны были спросить сами себя: почему германское правительство с такой готовностью спешит им оказать беспримерную услугу? И как же можно было воспользоваться этой любезностью? – или полная отчуждённость от родной страны, или сознательная бравада. Путь к сердцу и совести России не идёт через Германию.
