К Соловьев - Господа Магильеры
Первым делом – поднять тоттмейстера обратно на стол. Стол рухнул, но, как ни странно, цел, лишь немного погнут. А тоттмейстер оказался тощим и удивительно легким. От удара о полированную сталь он даже не вздрогнул, под веками не шевельнулись глазные яблоки.
- Ублюдок! Мерзавец! - Виттерштейн простер над его грудью руки и заставил их не дрожать, - Вытащу тебя, чтоб тебе вечность гореть в аду… Вытащу! Выродок проклятый, смертоед, стервятник…
«Не вытащу, - подумал он, мрачнея, как только невидимые продолжения его рук погрузились в грудь магильера, легко миновав мягкие ткани, - Не в этот раз…»
Тоттмейстер умирал. И это было не фигурой речи, смерть, его хозяйка, уже вторглась в тело, и терзала его подобно голодной гиене. Тело трепетало в агонии, пальцы бессмысленно барабанили по операционному столу, и Виттерштейн пожалел, что нет уже рядом молчаливого и исполнительного Гринберга…
Сперва сердце. Работающее из последних сил, оно могло остановиться в любой момент. Виттерштейн осторожно коснулся его, как касаются горячего, только что вытащенного из духовки, пирога. Надо немного прижать его, но не сдавливать, просто помассировать ритмично, задать ему темп, держа бережно и легко. Кажется, пошло… Да, вот так. Оно еще слабо, как испускающий дух воздушный шарик, но протянет пару минут, если господин лебенсмейстер окажется достаточно умел. А ведь он уже не молод, да и силы на пределе. Вот-вот сам потеряет сознание, рухнет прямиком на своего последнего пациента…
Виттерштейн одним неуловимым движением проник в кости тоттмейстера, гигантский подземный трубопровод, полный мягкого костного мозга. Надо усилить процесс кроветворения любой ценой. Это потребует огромного, может быть даже, критического напряжения. Но если этого не сделать, все остальное бесполезно.
Виттерштейн погрузился в работу. Он работал как одержимый, работал, как никогда прежде. На его лбу выступил пот, сперва раскаленный, потом ледяной, но смахнуть его было некому. Селезенка, вилочковая железа, надпочечники… Ему казалось, что он работает посреди пылающих руин сложнейшей фабрики, которая рассыпается быстрее, чем ему удается что-то сделать. Печень… Пуля все еще сидела в ней твердой металлической занозой – как личинка насекомого-паразита, отложенная в теплую плоть.
Виттерштейн прикоснулся к ней, ощутив под языком кислый металлический привкус, словно долго держал эту самую пулю во рту, и потащил наружу. Свинцовая лепешка с острыми краями сопротивлялась, неохотно отступая по проделанному ею же каналу, и двигалась так тяжело, словно была остатком огромного гаубичного снаряда.
Никогда прежде Виттерштейну не приходилось так работать. Мыслей в голове не осталось вовсе, они все растворились, сделались не нужны, потому что тело, точно одержимое, работало само, совершая десятки сложнейших действий в секунду. Надпочечники… Опять падает давление!
Надо перекрыть раневой канал, но стоит только оторваться от сердца, и оно перестанет сокращаться. Черное тоттмейстерское сердце, ритмично бьющаяся опухоль…
Легкие снова наполняются кровью. Печень не справляется со своей работой. Шить, сращивать, крепить. Давление падает, уже на критической отметке. Значит – закрыть на секунду глаза – и снова работать. Соединять ткань. Заставлять внутренние железы работать. Принуждать сердце вновь и вновь сокращаться. Давить на него, выжимать из него отравленную кровь.
Он сращивал ткани печени, быстро и аккуратно, точно вел шов на швейной машинке. Каким-то чудом восстановил вену, хотя был уверен, что никогда этого не сумеет. Кровоток слабый, давление еле-еле, но человек на операционном столе все еще жив. Удивительно. С успешной операцией вас, профессор…
Впрочем, все еще далеко не закончено.
Виттерштейн отключился от внешнего мира, лишь изредка, в редкие секунды передышки, выныривая из тоттмейстерского тела. В эти моменты он слышал, как на поверхности работали люди. Слышал звон кирок и заступов. Слышал усталый стон деревянных перекрытий. Эти звуки проникали в его сознание, как траншейные вши в шинель, незаметно. Он осознавал их, но в то же время не понимал их значения, не испытывал радости.
Тонкие стенки сосудов… Хрупкая коричневая ткань печени. Податливая легкость сердечной мышцы. Где-то наверху люди били землю, чтоб прорваться вниз. Били ее холодным железом, кричали, звали друг друга. Где-то наверху… Компенсировать потерю эритроцитов. Заставить альвеолы вновь заработать. Внутреннее кровотечение. Скверно, как же все скверно…
У Виттерштейна больше не было разделения на «вверху» и «внизу». копался в распластанном теле тоттмейстера, забывая о нуждах своего тела. Пот обжигал спину, а мышцы беспомощно дергались. В висках гудело, точно мозг оказался зажат между огромными, пышущими жаром, машинами. Язык стал сухим, как ластик, которым трут по бумаге. Во рту остался вкус пепла, соленый и горький.
Тоттмейстер все еще был жив. Другой на его месте умер бы уже трижды. Видно, и в самом деле тоттмейстерская хозяйка не пускает его на порог.
Он был жив и часом позже, когда Виттерштейн, чувствуя себя дряхлым девяностолетним стариком, отступил от хирургического стола. Руки дрожали так, что и папиросы не подкурить, зеленые звезды в глазах прыгали из стороны в сторону и распылались ворохами тошнотворных созвездий.
«Великий святой Боже, - подумал Виттерштейн, трясущейся рукой вытирая с лица пот, - Он действительно жив. За эту операцию мне должны дать не кафедру, а целый университет…»
Он попытался опереться о стол, но его собственные мышцы окоченели, как у долго пролежавшего в земле мертвеца, совершенно утратив способность сокращаться. Виттерштейн просто прижался спиной к мягкой земляной осыпи и съехал вниз. Он был опустошен, выпит до дна, пуст, едва жив, но каким-то образом удерживал сознание от падения в черную пропасть, в которой тщетно ждала своего верного слугу госпожа смерть. Кажется, ей придется подождать еще немного.
Тоттмейстер открыл глаза, серые, как осеннее небо над Фландрией.
Поймав его взгляд, Виттерштейн попытался усмехнуться, но, кажется, у него это не вышло. Земляные комья лопались под пальцами, мешая подняться. Тело было полно влажной глины и серого пепла. Оно больше не подчинялось ему. Легкие трещали при каждом выходе, наполненные тромбами, как бруствер – осколками снарядов. Сознание, гудящее в черепе, осознавало – еще минута, и тело просто отключится, сработает где-то невидимый предохранительный рычаг. Слишком много сил из него вычерпано.
Тоттмейстер был жив. Он пошевелился на столе, несколько раз вздрогнул, потом поднял к лицу руки, сперва левую, потом правую. Его голова – волосы пегие, взъерошенные – стала подниматься. Тоттмейстер был бледен нездоровой гипсовой бледностью, двигался очень медленно, но вполне уверенно. Он прикоснулся к груди и животу и безотчетно улыбнулся, поняв, что кровоточащих пулевых отверстий там уже нет. Вместо них на коже виднелись розовые бугристые рубцы, уродливые, но выглядящие так, словно раны были нанесены несколько лет назад.
- Благодарю вас, господин лебенсмейстер. Вы отлично выполнили свою работу.
Виттерштейн хотел ответить, но легкие сковало рваным спазмом.
- Проклятый… смертоед…
- Проклятый смертоед благодарит вас, - тоттмейстер кивнул ему, - Я понимаю, что вы спасали и свою жизнь, но все равно благодарен вам. Прекрасная работа. Удивительная. В некотором роде, вы совершили чудо. Не столь эффектное, как поднятие мертвеца, но, признаю, куда более сложное.
Виттерштейн слишком устал, чтобы слушать его.
- Замолчите, - пробормотал он, - Плевать мне… на ваши… благодарности. Но вы… вы обещали. Сказать.
- Ах, вот что.
Тоттмейстер улыбнулся, поднимаясь с операционного стола. Он двигался неуклюже, как долго спавший человек, у которого затекло все тело. Но он улыбался, и Виттерштейн отчетливо видел это.
- Вы обещали.
- Вас все-таки замучило любопытство? – тоттмейстер затянул на впалом животе ремень и поморщился, случайно коснувшись рубцов, - Как это забавно. Человек, которому по силам побороть саму смерть, в итоге оказывается беззащитен перед такой простой человеческой слабостью, как любопытство. Будь я философом, был бы в восторге. Но я всего лишь презренный смертоед.
Виттерштейн попытался отползти. Локти ощущали под собой землю, обломанные ногти впивались в древесную труху и каменные осколки. Гул стучащих кирок и лопат стал близок, но отчего-то воспринимался как нечто отвлеченное, не имеющее смысла. Виттерштейн уже забыл, что существует мир за пределами этого помещения с обвалившимися стенами и бесформенными обломками. Он и сам себе сейчас казался чем-то искореженным и сломанным.
- Я жив? – непослушным голосом спросил он, чувствуя, что вот-вот сорвется на крик, который отнимет последние силы, - Я жив?! Отвечайте! Скажите!
Тоттмейстер задумчиво смотрел на него.
