Сергей Гужвин - Иванов, Петров, Сидоров
— Подожди, подожди! — вскричал Петров, — это как — "В урожайные годы не хватает хлеба"? Я не понимаю! Россия кормит хлебом всю Европу! Это во всех учебниках написано! Ты что-то путаешь!
— Ничего я не путаю. Да, хлеб продают за кордон, в основном в Германию. Хлеб поставляют южные чернозёмные губернии, степь, как здесь говорят, и большие землевладения, производящие товарное зерно. А у нас нечерноземье, и простой крестьянин хлеба не продаст ни за что, хотя бы у него был его избыток, а тем более не продаст по осени. Смысл продавать осенью, если весной цена выше. И если, продав пеньку, лен, семя, коноплю, он может уплатить подати, то хлеба продавать не будет, даже если бы у него скопился двухгодовой запас. Он будет кормить скот, свиней.
Хлеб продают хлебные олигархи. И деньги оставляют за бугром. Ничего не напоминает?
— Напоминает. Всё равно непонятно, если хлеба не хватает, то, как же живут, что едят?
— Так и живут. Христарадничают, в хлеб всякую гадость толкут, типа лебеды и продают труд. Будущего года. Думаешь, помещики как хозяйствуют? Крепостных отобрали, но крестьянам так мало дали земли, что мужики не могут прокормиться на этих наделах, и сами вынуждены идти работать на барина.
— А сколько земли дали?
— В зависимости от качества земли. У нас по четыре десятины, на югах — около трёх, самое большее получили государственные крестьяне, по шесть десятин.
Сидоров поднял руку, привлекая внимание: — Ребята, можно слово сказать? Вы мне скажите, что мы здесь будем делать? Что за эксперимент ты тут творишь, Николай? Ты решил, как Иисус, накормить всех голодных? Коля, прости, я немного далёк от сельского хозяйства, что вот лично мне, например, делать?
Иванов посмотрел на Сяву, до этого тенью следовавшего за ними и ответил: — Лично ты мог бы организовать хорошую крышу. Не бандитскую, а военную. Сделаем тебя генералом, купим под тебя соседнее имение, продаётся, кстати, и будешь тут всех шугать. Енералов тут вельми как уважают. После того, как весной меня убили, я завёл себе телохранителя, но Сява хорош против лесных татей, а против татей в эполетах… Вы, что на меня вытаращились? Меня зимой конкретно заказали. За что, за что… За то, что, кормилец. Крестьян зимой кормил, кашу с мясом варил кубометрами, и крестьяне Гордова не пошли наниматься к соседу, работать. У него земля осталась необработанная, он и разорился. Его поместье и купим Лёше. Конечно, свет клином сошелся. Именно свет клином и сошелся на гординских мужиках. Все окрестные крестьяне примерно распределены, лишних нет. Как убили? Из ружья. Дуплетом, из двух стволов. Исполнителя потом Сява пристрелил, а с заказчиком что сделаешь? Слишком много смертей — лишнее внимание привлекать. Вот продаст имение, укатит в Питер, потом подумаем, что с мерзавцем делать.
Петров, подозрительно посмотрел на Сяву, и вполголоса спросил: — Слушай, ничего, что он слушает, мы ведь о разном болтаем. И о будущем.
Савелий, обладающий хорошим слухом, усмехнулся, не поворачивая головы, а Иванов ответил:
— А он тоже оттуда.
— Откуда, оттуда? — по инерции ляпнул Петров.
— Сява, запевай нашу, любимую! — скомандовал Иванов.
— Есть, господин штабс-капитан! — браво ответил Савелий, и запел, попадая в такт топота копыт:
Брала русская бригада
Галицийские поля,
И достались мне в награду
Два кленовых костыля.
— Из села, мы трое вышли,
Трое первых на селе.
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.
С удовольствием глядя на растерянные лица друзей, Иванов подхватил припев:
Карпатские вершины
Далекий край орлов.
Глубокие долины
Могилы удальцов.
Глава 8 Савелий
После своего убийства средь бела дня, ну и что, что вечер был, теперь, что, как свечереет, из дома не выходи? Так вот, после такой наглой, и беспринципной заказухи, Иванов задумался, о своей безопасности. Конечно, его безопасности в 21-м веке, варнак из 19-го не угрожал, но тенденция! Да и неприятно, когда убивают. Срочно нужен телохранитель. И не за деньги, а за совесть. Преданность, как и здоровье, не купишь. Уважение не выпрашивается и не выбивается, уважение заслуживается и зарабатывается. И Николай решил отправиться за телохранителем на войну. Отправился, разумеется, Спортсмен. Возраст, сами понимаете.
О своём участии в Первой Мировой войне Николай рассказывал кратко, несмотря на настойчивые просьбы друзей не скупиться на подробности. Легализоваться в момент, когда вся Россия взметена мобилизацией, получилось легко и просто. Из Москвы каждый день уходили эшелоны на запад. В документах, отправляющихся на фронт офицеров, очень редко указывалась конкретная должность, на какую он назначался. Такие прямые назначения были в основном у старших офицеров, а у младших в предписании, обычно, указывалось — "В распоряжение штаба такого-то соединения". Из дивизий и корпусов подавались донесения, что мол, некомплект командиров взводов — столько-то, командиров рот — столько-то. Вот и направляли, например, в 10-ю дивизию 116 командиров взводов, а в 11-ю дивизию — 48 командиров рот. Уже на месте, офицеры распределялись по полкам и батальонам.
Понятна ситуация? Офицером больше, офицером меньше. Хотя, нет, если "меньше", штабы будут требовать ещё, а если "больше", ни в жизнь не отдадут лишнего. Хе-хе. Это когда ж на войне офицер лишним бывает?
На это и был расчет, который оправдался. Говорить, что форма и документы были безупречны, не нужно? Ну да, с его-то возможностями…
В Курске, в штабе 44-й пехотной дивизии поручика Иванова, вместе с десятком других офицеров отправили в Глухов, в 175-й пехотный Батуринский полк.
— Вот там я и встретился с Савелием, — окончил свой рассказ Николай, — а, ну еще до штабс-капитана дослужился.
Мд-а… Этак и всю жизнь можно описать так: родился и умер, ну ещё женился.
Ну, не хочет сам рассказывать, тогда дадим слово его прямому начальнику. Вот что записал в своём дневнике исполняющий обязанности начальника штаба второй пехотной бригады генерального штаба капитан Тишин.
=20 августа 1914 г.= 20-го августа вечером, я получил приказание командира 44-ой дивизии отправиться в штаб 2-й бригады, где, за убылью полковника Симагина и капитана Ростоцкого, не оставалось ни одного офицера генерального штаба, и вступить во временное исполнение должности начальника штаба бригады.
Уже в темноте я отправился туда верхом, в сопровождении своего драгуна Левченко и казака из штаба бригады. Пришлось проехать верст десять, все время лесом. Сначала мы ехали на север проселочной дорогой. Прошли верст пять. Лес становился все гуще и глуше. При свете луны таинственно и зловеще обрисовывались справа и впереди какие-то обрывы и буераки. Казак доложил, что, если бы мы ехали днем, то увидели бы много мертвецов.
— Страсть, сколько здесь накрошено людей! — сокрушался он.
Мы ехали по району вчерашнего боя 2-й бригады.
Потом мы повернули на запад, к полотну железной дороги, и ехали уже без дороги, пользуясь какой-то пешеходной тропинкой, чуть видной при свете луны, пробивавшемся сквозь ветви огромных деревьев. Местами между ними серели трупы. Человеку, проведшему всю жизнь в культурных условиях Петербурга, становилось жутко…
Вскоре показалось строение — будка железнодорожного сторожа у полотна дороги. Здесь-то и ночует штаб 2-й пехотной бригады.
Все, кроме часового, спали мертвым сном. С помощью сопровождавшего меня казака, я нашел среди спящих, строевого старшего адъютанта штаба, исполнявшего, после ранения Ростоцкого, обязанности начальника штаба. Бледное, измученное лицо ничего со сна не понимающего, переутомленного человека. С трудом понял он, что я временный начальник штаба, и кроме того, что я привез приказ командира дивизии на завтра.
Кругом храпят мне совершенно незнакомые люди, даже не знающие, что я здесь и что я — их начальник. Да, так спят после пережитых ужасов… Пока старший адъютант штаба, переписывал под копирку приказ командира дивизии для отправки его в подразделения, и разыскивал среди спящих каких-то стрелков для связи, я умудрился лечь на узенькой скамейке, стоявшей у окна, и заснуть.
Разбудили меня мои незнакомые подчиненные, когда уже рассвело. Чем-то поили, вроде чая. Дали поесть хлеба. Вообще, проявили прямо-таки трогательную заботу.
Первое впечатление от штаба бригады было неопределенное. Все измучены, грязные, небритые. Очень серьезные, ни шутки, ни смешка — видно пережито, слишком много. Но отношения простые, дружеские, и между собой, и даже со мной. Но при этом — полная дисциплина.
Чувствовалось что-то, еще мне незнакомое, то трудно передаваемое, что характеризует фронт, настоящий боевой фронт, и отличает его от больших штабов и тыла, то, что отличает настоящее, будничное, и притом опасное дело, от воображаемых, будто бы важных, крикливых, и полных смешных фанаберий светских канцелярий.
